Первая Мировая и сопутствовавшие ей социальные катаклизмы обрушили четыре империи – Германскую, Австро-Венгерскую, Российскую и Османскую (примерно в то же время рухнула еще и Китайская, хоть эти события и стоят особняком от Великой войны). По сути, пол-Европы и полАзии погрузились в хаос. Наша собственная Гражданская война затмевает в наших глазах все остальное, что вполне естественно, но мы должны отдавать себе отчет в том, что в те же самые годы немалая часть Европы переживала лишь немногим менее драматичные события (этим, кстати, объясняется и относительная пассивность западных «интервентов», оказавшихся неготовыми прилагать сколь-нибудь значительные усилия, чтобы задавить режим большевиков – у них просто были гораздо более актуальные проблемы ближе к дому). В каждой из бывших империй происходившее имело свою специфику. В России происходили социально-экономические сдвиги тектонического масштаба. Турция утратила большую часть своих территорий и находилась в мучительном и сложном процессе переформатирования себя в современное национальное государство, одновременно отбиваясь от хищных соседей. На месте Австро-Венгрии теперь вообще было лоскутное одеяло новых государств, каждое – со своим кипучим национализмом, а посередине этого бурного моря оставался в странном подвешенном состоянии кургузый обрубок собственно Австрии с Веной – роскошным имперским мегаполисом, совершенно не приспособленным быть столицей крошечного государства, экономически едва сводящего концы с концами. Положение Германии также было по-своему уникально.
Будучи главной проигравшей стороной в войне, Германия вынуждена была столкнуться не только с общей экономической разрухой, но и с целенаправленной местью победителей, объявивших немцев единственными ответственными за развязывание войны (что, в отличие от Второй Мировой, было не вполне справедливо). Ситуация в психологическом плане осложнялась еще и тем, что собственное поражение для большинства немцев было совершенно неожиданным, а глубина его – неочевидной. В самом деле, на момент подписания перемирия война нигде не велась на территории собственно Германской империи. Более того, за последний год произошел целый ряд событий, которые, как многим казалось, должны были радикально переломить ход войны в пользу немецкого оружия. Подписание Брестского мира не только вывело из игры Россию, но и знаменовало для Германии колоссальные территориальные приобретения на Востоке, которые должны были, в частности, быстро решить все ее продовольственные проблемы. Наступление 1918 года на Западном фронте (знаменитый Kaiserschlacht), хоть и не достигло главных своих целей, но наглядно показало, во-первых, что германская армия еще более чем жива, а во-вторых, что новая экспериментальная тактика вполне способна указать выход из надоевшего всем позиционного тупика. Оба события были широко растиражированы германской пропагандой, в то время как реальная тяжесть стратегического положения Германии, разумеется, замалчивалась. В таких условиях было вполне естественно, что большинство населения Империи (да и многие из немецких солдат на фронте) воспринимали победу в войне как нечто более-менее предрешенное, по сути – вопрос времени. Поэтому подписание перемирия в ноябре 1918 года оказалось для простых немцев чудовищным шоком. Отсюда и возникла расхожая легенда про Dolchstoss – «удар в спину», которую затем искусно эксплуатировали нацисты: дескать, германская армия-то войну выигрывала, но вот группа национальных предателей и вредителей в тылу (политиков и финансистов) украла неизбежную, заслуженную, выстраданную немцами победу.
Правда заключалась в том, что стратегическое положение Германии после неудачи весеннего наступления 1918 года, и ввиду того, что ее союзники оказались поставлены на грань неминуемого выхода из войны, было безнадежным. Если бы немцы не начали переговоры о мире, очень быстро последовало бы как раз все то, чего германской публике не хватало для полноценного ощущения поражения – и военный разгром на фронте, и оккупация немецкой территории иностранными армиями. Собственно, это было к тому моменту до такой степени неизбежно, что ни о каких равноправных переговорах с Антантой уже не могло быть и речи – союзники могли диктовать условия (известен характерный диалог французского маршала Фоша с германской мирной делегацией: «Германия хочет обсудить вопрос о мире.» – «Извините, но мы совершенно не заинтересованы в мире. Нам очень нравится эта война, мы хотим ее продолжать.» – «Но мы не хотим, мы не можем больше воевать!» – «А, так вы просите о мире? Так это совсем другое дело!»). Собственно, решение о капитуляции было своевременным и мудрым – еще несколько месяцев, и последствия для Германии были бы гораздо более катастрофичными. Но в тот момент немецкий народ был совершенно не в состоянии это понять – немцы оказались заложниками чрезвычайно эффективной государственной пропаганды, которая четыре года трубила им о скорой победе, стоит только немного затянуть пояса и подождать.
Вследствие этого в верхах началось настоящее жонглирование горячей картофелиной – никто не горел желанием брать на себя ответственность за столь явно непопулярное решение. К чести германской элиты, это, по крайней мере, не остановило ее от принятия самого решения, что сберегло немцам множество жизней. Но это «бегство от ответственности» привело к образованию вакуума власти. Кайзер, обоснованно догадываясь, кто тут сейчас окажется крайним (причем как перед собственным народом за «позорную капитуляцию», так и перед победителями за «развязывание войны»), предпочел отречься от престола и бежать из страны. Военное командование, начав мирные переговоры, тем не менее, самоустранилось от обсуждения окончательных условий мира – слишком уж очевидно было для хорошо информированных людей, насколько некрасивыми эти условия окажутся. В результате понадобилось в спешном порядке формировать хоть какое-то гражданское республиканское правительство, которое смогло бы взять эту незавидную роль на себя.
В этом было фундаментальное отличие Германской революции от Русской. Германский «февраль» (на деле – ноябрь) был в значительной степени навязан внешними обстоятельствами, как бы «спущен сверху» – он не был результатом заговора и целенаправленного переворота, а был скорее вынужденной политической импровизацией. Что касается «октября», то его попытка в Рейхе тоже была. В Германии были свои большевики – «спартакисты» – вполне в духе своих восточных коллег. Более того, на протяжение последнего года перед капитуляцией их влияние в стране ощутимо росло – опять-таки, вполне по «русскому сценарию» – разлагающая пропаганда в армии (и особенно на флоте – как и в России, именно флот стал наиболее питательной средой для мятежа), забастовки на промышленных предприятиях… Особенно эти явления усилились после подписания Брестского мира – в Германии поднялась волна левой пропаганды против его «несправедливых и грабительских» условий. Думается, однако, что все эти явления остались бы лишь эпизодом, если бы дела на фронте для Германии складывались более удачно. Именно скоропостижная капитуляция рейхсвера оказалась настоящим подарком судьбы для революционеров – до нее сколь-нибудь серьезные революционные выступления имели место лишь на флоте, и их до поры как-то удавалось изолировать и сдерживать. После объявления о перемирии (фактически, капитуляции, как для всех быстро стало понятно) по военным частям немедленно покатилась волна формирования солдатских комитетов. В этом еще одно отличие от России, где именно революция привела к распаду армии и, по сути, капитуляции. В Германии капитуляция была первична, главное разложение последовало за ней.
Импровизированность и непредвиденность германского «февраля» сыграла с немецкими «большевиками» очень злую шутку. По-хорошему, самым логичным выбором для них было бы поддержать республику, затаиться, подрывать изнутри армию, копить силы и ждать удобного момента для перехвата власти – как это и сделали большевики в России. Однако калейдоскопическая скорость событий вскружила им голову, и они пошли на немедленный вооруженный мятеж, пытаясь захватить власть сразу же, здесь и сейчас, свергнуть разом и монархию, и новоявленную республику. Так, последний король Баварии, Людвиг III (напомним, что в Германской империи, наряду с кайзером, сохранялись и местные монархические династии – империя была в некотором роде «лоскутная») вынужден был поспешно бежать из своего дворца в компании своих дочерей, только с коробкой сигар подмышкой, тайком пробираясь по темным улицам Мюнхена, где в это время уже провозглашали Баварскую советскую республику, не иначе.
