Хотя не было луны, но на сером фоне хорошо вырезались черные провалы заброшенной каменоломни, лежащей у здания почти что городского типа — полуразрушенной пятиэтажки. Здесь я и остановился, прекратив отступать под напором молчаливой и нечеловеческой мощи получившегося покера и трех более-менее живых персонажа, до сих пор делавших вид, что они не имеют ко мне никакого отношения.

Оба господина (назовем их так) посадили меня на землю, прислонили к стене и уложили головой на камень. Но, несмотря на все их усилия, несмотря на то, что я старался как-то им содействовать, моя поза оставалась напряженной и неестественной. Поэтому первый господин попросил второго дать ему одному попробовать уложить меня поудобнее, но и это не помогло.

В конце концов, они оставили меня лежать, как я лег, хотя с первого раза им удалось уложить меня лучше, чем теперь. Потом первый господин расстегнул сюртук и вынул из ножен висевший на поясном ремне поверх жилетки длинный, тонкий, обоюдоострый нож мясника и, подняв его, проверил на свету, хорошо ли он отточен. Начался отвратительный обмен учтивостями: первый подал нож второму через мою голову. Я поднял руки и развел ладони.

Но вот на мое горло легли руки первого господина, а второй вонзил мне нож глубоко в сердце и повернул его дважды.

Еще ранним утром, когда было темно, но уличную иллюминацию административного центра уже погасили, дабы не вводить в ярость бережливое начальство, к тому времени выбравшееся из теплых пуховых постелей, умывшееся горячей водой, которую всю ночь грели на кухонных плитах в соседних апартаментах, а потом подавали в специальную подсоединенную к крану трубку, моля бога, чтобы им (то есть начальству) не пришла в голову мысль принять нечто более существенное, чем душ, да не в одиночку, а с личными секретаршами, не расстающимися с диктофонами, карандашами и противозачаточными таблетками, из-за чего воды могло бы не хватить, так как газовики опять не подогнали лишнюю цистерну, а электрики опять прозевали замыкание, а подобные мелочи могли бы натолкнуть начальство на более глубокие думы и широкие обобщения на тему счастья народного и тогда уж точно пришлось бы в срочной спешке готовить танковый кортеж, проводить сплошную зачистку города, красить уцелевшие фронтоны домов, вставлять в них окна, гримировать нищих под работяг-многостаночников, давать заводские гудки в чаще разросшегося леса и подвешивать к небу разноцветные лампочки… так вот, в это безвременье предрассветной тишины и бессилия все они собрались почти на самом верху казначейства в квадратном помещении, опоясанное сплошной лентой затемненных громадных окон от пола до потолка, с таким же квадратным столом с торчащими микрофонами и хаотично расставленными стульями.

Максим стоял у наклонной плоскости холодного стекла, сцепив пальцы за спиной и прижавшись к окну лбом, как будто пытался выдавить долгим напором прочь из пластиковой синей рамы на улицу и впустить внутрь ледяной разряженный воздух двухкилометровой высоты над уровнем моря. Зачем вообще нужны здесь окна было непонятно — они не открывались, а под воздействием света становились еще более темными, отчего и так дрянная черно-белая, размазанная картинка города, к ее оправданию надо сказать — достаточно хорошо скрывавшая (или наоборот — выделявшая) все его основные недостатки, если, конечно, были и неосновные, и, может быть, даже достоинства, в чем Максим очень сомневался, эта фотография еще больше засвечивалась и становилась полностью непроницаемой для внешних и внутренних взоров.

Собственно поэтому здесь имелось столько ламп, гроздьями висящих под низким потолком, как пчелиные рои, и задевающие Максима по макушке, отчего он и перестал слоняться из угла в угол, а выбрал место посвободней для полного выпрямления скрюченной спины и бодал стекло, то ли опять же от нечего делать, то ли проверяя один из динамических постулатов — если на что-то очень долго давить, то оно обязательно сдвинется с места, а учитывая, что он не очень напрягался, то заметных подвижек следовало ожидать ни как не ранее, чем через пару тысячелетий.

Максима это не волновало — он мог позволить себе ждать и жить очень-очень много лет, только вот стоит ли? Стоит ли жизнь того, чтобы в полном безразличии ждать, когда Павел Антонович и Вика перестанут совещаться с человеком, которого Максим сюда и… ну, спровадил, и кого ему слушать надоело, ведь дело было прозрачное, как это окно, оставались лишь небольшие детальки, возможно кому-то и интересные, но только не ему.

Нечленораздельный шепот за спиной стих, запикали клавиши, раздалась еще более нечленораздельная возня, заработали приводные механизмы, ощутимо потянуло дымком, как от подгоревшего шашлыка, раздался хлопок, и все на некоторое время стихло. Максиму надоело стоять, да и спать в таком положении неудобно, он оторвался от гладкой опоры, на которой осталось жирный отпечаток лба с различимыми прожилками морщин, словно какой-то великан оставил здесь дактилоскопический оттиск, расцепил пальцы, растер лоб, наверняка теперь красный и помятый, потерся щетинистой щекой о плечо, избавляясь на недолгое время от зуда отрастающей бороды, и пошел вдоль стола, придерживаясь одной рукой за его полированный край, прочерчивая в пыли четыре зеркальных полоски, а другой ведя по окну, очень напоминая человека, встретившего старинного приятеля, и теперь идущего ему навстречу с распростертыми объятиями, только почему-то чересчур медленно для столь радостного события.

Не считая пыли, стол был чист и лишь торчащие отростки индивидуальных ламп и микрофонов как-то разнообразили унылый казенный пейзаж, который простирался вплоть до Павла Антоновича и Вики, постаравшихся воссоздать вокруг себя уютный мирок опытных бюрократов среди отрогов и гор серых папок-скоросшивателей, с богатейшими рудными месторождениями металлических и медных скрепок, густыми зарослями нервно обгрызенных ручек, криво заточенных карандашей, лесоповалом из засохших фломастеров и маркеров, лазерных указок и линеек, щедрыми потоками и притоками полноводных клеевых рек с бумажными берегами изорванных в клочья черновиков и молочными брызгами давно испортившегося штриха, и все это в неверном свете компьютерного терминала и мигающей со строгой периодичность в десять секунд лампы, отчего приспособившиеся коллеги с такой же периодичностью открывали и закрывали глаза.

Внутрь пустого пространства огороженного столами уходили скатерти-самобранки, портянки, километры распечаток, настолько густо испещренные пометками, подчеркиваниями, светящимися кляксами маркеров, что невозможно было представить себе, что кто-то их все действительно просмотрел, изучил и внес собственные замечания. Тем не менее, так оно и было — результат круглосуточной работы Общества, из-за чего они и занимали целый этаж Казначейства, перекрыв все ходы и выходы, застопорив лифты и выходя отсюда лишь когда возникала потребность в очередном свидетеле или специалисте в особо запутанном вопросе.

Сдув пепел предыдущего эксперта, Максим обрушился в кресло, водрузил ноги на соседний свободный стул, решив все-таки не совать под нос работающих людей свои дубленые грязью и потом ботинки, сцепил руки на затылке, пропустив косичку между указательными и средними пальцами, и приготовился к очередной порции оздоровительного и освежающего сна.

По накатанной ледяной горке, ступив на которую нельзя уже удержаться никакими ухищрениями против гравитации усталости, равнодушия, Максим полетел в колодец, с любопытством рассматривая проносящиеся мимо него полки, уставленные запыленными банками, книгами, увешанные шипастыми дубинками, увесистыми двуручными мечами, облупленными картинами и зеркалами в красивых деревянных рамах с хорошо видными отверстиями норок древоточцев и испорченной амальгамой.

Чтобы как-то занять себя на пути погружения из реальности в ничто, Максим ухитрился стащить с полки меч, правда, не совсем удачно — кожаный пояс, на котором тот висел, оказался на удивление крепок для сна, и, держась за рукоятку, Максим, словно на качелях въехал в нижние полки, уставленные, к счастью, не посудой, а тряпичными куколками, что несколько смягчило удар. Максим повис на вытянутых руках, а когда был готов отпустить добычу, рассохшаяся кожа оборвалась, и теперь он падал вниз с грозным оружием в так и оставшихся поднятыми руках, как будто изготовился разрубить кого-то пополам.