Пока Максим разглядывал грозное оружие с арабской вязью на клинке, обернутой шершавой акульей кожей рукояткой и полукруглой гардой утыканной длиннющими иголками, стены колодца разошлись, теряясь во влажном сумраке, вокруг начали носиться мягкие теплые тени с большими крыльями и острыми то ли зубами, то ли когтями, царапая руки и лицо, так что Максим принялся размахивать во все стороны мечом, став похожим на большой вертолет.
На одном из виражей меч за что-то зацепился, вырвался из рук, блеснул на прощанье огненной сталью и ушел вертикально вниз, нарушая закон тяготения, и, как будто в ответ на это, там занялось сероватое зарево, понемногу разгоняя мрак и летучих мышей, которые с тоской кружились вокруг человека, как планеты вокруг солнца, не решаясь приближаться, жалостно пища. Максим лег животом на упругую воздушную подушку, распростал руки, отчего широкий плащ вздулся, захлопал, превращаясь в некое подобие перепонок белки-летяги, прохладный ветер успокаивающе бил в лицо, растрепав косичку и свистя в ушах, но внизу больше ничего стоящего не показывалось — серый свет не приближался, замерев в неимоверной глубине, притаившись в ожидании очередной жертвы.
Клонило ко сну, но Максим не привык засыпать на животе и пришлось изобразить еще один акробатический трюк, перевернувшись на спину, что, в общем-то, нисколько не повлияло на аэродинамические характеристики падающего тела, не считая того, что длинные волосы теперь лезли в глаза, да еще приходилось больше прилагать усилий для того, чтобы руки не складывались на животе. В первые минуты в затылке возник некий зуд, словно там сконцентрировался весь страх неожиданно обрушиться на какую-то твердую поверхность, расшибиться об нее, выплеснув изо рта кровавый фонтан, точно кит в предсмертной агонии, но потом эта чепуха выветрилась из головы, уступив место спокойному равнодушию и равнодушному покою. Он пребывал один во Вселенной, и это было хорошо.
Оставалось хорошо и тогда, когда Максим на всей набранной скорости наконец-то врезался в рассвет, пробил черепичную крышу, перекрытия, мотки проводов и спутавшиеся клубки труб, потолок, громадную серебристую лампу и мягко лег на операционный стол, настолько удачно, что упавший намного раньше меч лишь слегка порезал мочку левого уха и приятно захолодил горящую щеку.
Нанесенные упавшим телом разрушения мгновенно затянулись, лампа неуверенно замигала, но вот все ряды светильников вспыхнули ослепительным слепящим светом, из-за чего Максиму пришлось закрыть глаза, а когда под веками перестали расплываться белые и красные круги и спирали, то он приподнял тяжелую, переполненную сонливостью голову и осмотреться.
Первое впечатление его не обмануло — он действительно находился в операционной с белыми кафельными стенами и полом, густо усеянными кровавыми капельками, несколькими проржавевшими сливами, напрочь забитыми почерневшими мясистыми обрезками, укутанными в белоснежные с просинью простыни металлическими столиками на колесиках (надо полагать скрывавшими богатейшую коллекцию скальпелей, зажимов и пил), несколькими шкафчиками, плотно набитыми склянками, банками, пробирками с жидкостями, порошками и таблетками всех цветов радуги, подмигивающими по углам компьютерными терминалами, по которым скучно тянулись зеленые синусоиды и расцветали томограммы чьего-то мозга.
Лежал Максим на вогнутом железном столе с частой перфорацией и вделанными по углам маленькими хромированными кранчиками, из которых медленно капала вода, при этом никто не удосужился не то что простынку под него постелить, но и просто подушку под голову сунуть. И еще был запах, странный запах хвойного леса, моря и разрытой, слегка влажноватой земли, обильно удобренной перегноем, весьма своеобразно дополняющий висящую в изголовье Максима картину, отражение которой он ухитрился рассмотреть в зеркальный кафель противоположной стены, изображавшей звездную ночь с ковшом Большой Медведицы, тем самым сосновым лесом, черными силуэтом проступающей в синеве тьмы, и покосившимися могильными крестами. Максим в изнеможении опустил голову на твердое железо, прижался щекой к лезвию меча с точно рассчитанной силой, за которой сразу следует боль, закрыл слезящиеся глаза, нащупал в кармане очки и водрузил из на кончик носа.
Над ним нависли лица, скрытые под зеленоватыми масками, больше смахивающими на респираторы или даже противогазы, так как из под матерчатых клапанов с большими металлическими кнопками куда-то вниз тянулись толстые полупрозрачные трубки с хорошо различимым клубящимся содержанием, как будто хирургам пришло в голову надышаться наркотического дыма перед сложной операцией.
То, что это хирурги, Максим догадался по их стеклянным глазам, прикрытыми контактными линзами, которые расчерчивали прицельные сетки и мигающие крошечные огоньки микроскопов и нанокомпьютеров, да по общему безжалостно-равнодушному выражению глаз в окружении характерных морщинок и нависающих с безресничных век тонких длинных складок, готовых мгновенно захлопнуться перед фонтанчиками крови из разрезанных артерий или распоротого сердца.
Слегка шевеля головой из стороны в сторону, Максим пытался найти в них десять отличий, но дальше одного не пошло — они различались только тем, что один стоял справа от Максима, а другой — слева, с одинаковой холодной доброжелательностью разглядывая пациента и синхронно моргая.
Сквозь очки света проходило не так много, и поэтому Максим имел возможность любоваться несколько искаженным изображением операционной в громадном рефлекторе висящего над ним прожектора, хотя пришлось изрядно постараться, чтобы перевести вогнутое, сверкающее изображение трех людей, двое из которых стояли и выходили в зеркале искаженными зелеными овалами, в привычное человеческое мирововсприятие.
Сам Максим отражался живописным уродцем с толстеньким телом, кривыми ножками и сплюснутой головой, делающей честь самому закоренелому неандертальцу, и было похоже на то, что он попал в комнату смеха и так и лег у самого смешного отображения, от истерического смеха не имея сил двинуться дальше.
Хирурги наконец оторвались от созерцания пациента, переглядывания и синхронного моргания, подкатили поближе к операционному столу укутанный простыней столик, долго его распаковывали, путаясь в невероятного размера простыне, которая оказалась изнутри расписанной аляпистыми узорами.
Открытая свету прожекторов россыпь инструментов вспыхнула столь ярко, что Максим, чувствительно уколотый сквозь очки, на мгновение зажмурился, а когда вновь всмотрелся в импровизированное зеркало, то оказалось, что за это время хирурги ухитрились вооружиться неимоверным количеством всевозможных инструментов и теперь расположились в районе живота Максима, зажимая между пальцев гроздья скальпелей, больше смахивающих на слегка уменьшенные копии мечей, шпаг и сабель, устрашающего вида крючья, как две капли похожие на египетские ритуальные приспособления для извлечения мозга через нос бальзамируемого фараона; их длинные мизинцы оттягивали разнокалиберные ножницы, начиная от крошечных, пригодных разве что для отрезания ниток, до солидных приспособлений, предназначенных для кастрации китов.
Один из хирургов зажимал под мышкой циркулярную пилу с голубой полукруглой насадкой для отвода в сторону костяной стружки и клочков мяса, а второй на сгибе локтей удерживал вязанку электродов, заботливо прикрытую защитной кованной маской с закопченным стеклом и потеками поплавившегося металла. Они бесцеремонно высыпали все ему на живот и, если бы не бронежилет, то он наверняка получил бы перелом ребер и множество колющих ран. Инструменты скатывались с него на стол, падали с громким звоном на пол, запутывались в складках его плаща, а один скальпель умудрился ловко войти между кевларовыми плитами и остаться в торчащем положении, медленно покачиваясь из стороны в сторону. О стерильности здесь не заботились.
Операция началась без особых подготовительных изысков, как то — общеуспокаивающего похлопывания пациента по плечу и поглаживания по щекам, надевания маски и пускания хлороформа с обязательным отсчетом, как будто человек готовился стартовать в космическое пространство, последующего обнажения тела и натирания его тремя видами антисептиков, рисовки на нем фломастером схем надрезов и разрезов, протягивания рук к ассистентам за новыми порциями тампонов и ниток. Здесь работали профессионалы, гении полевой хирургии, когда вокруг рвутся бомбы, на открытые раны летит земля, и даже самая сложная операция не должна длиться более пяти минут, из-за чего самый обыкновенный чирей и инфаркт миокарда здесь лечился исключительно ампутацией.
