Ее маму забрала черная холера. Страшная смерть, медленная и мучительная. Отец Эдит приказал хоронить ее в закрытом гробу и попросил дочь не смотреть на нее. Так что Эдит пришлось обойтись без прощального поцелуя и последних слов.

#

То есть до того момента, пока мама не вернулась. Через три недели после смерти.

#

Время не залечивает все раны.

После похорон мамы прошел уже почти целый месяц, а Эдит скучала по ней больше, чем когда-либо. Черный венок все еще висел на двери, а слуги ходили с траурными повязками. Кухарка не хотела, чтобы горничные снимали черные занавески с зеркал. Де Витт назвал ее слишком суеверной, но кухарка ответила, что она просто старается быть осмотрительнее. Когда дело касается мертвых, то ни в чем нельзя быть уверенными наверняка. Например, в Ирландии дух ее тетки-девственницы застрял в зеркале в 1872 году и с тех пор не давал житья всей семье. На это де Витт возразил, что так как занавеси появились на зеркалах еще до того, как хозяйка испустила свой последний вздох, а теперь она уже давно в могиле, то она никак не могла застрять в зеркалах.

И тем не менее занавеси не убрали.

Эдит лежала в своей маленькой кроватке и тихонько плакала в темноте, обнимая своего плюшевого кролика. Казалось, что с каждым днем тоска в ее сердце становилась все глубже и болезненнее. Тени от падающих за окном снежинок разрисовывали покрывшиеся пылью обложки книг, которые они – каждый вечер по несколько страниц – читали вместе с мамой. Черная Красавица и Голубая Книга Сказок. Сейчас она не могла их даже открыть.

Тиканье дедушкиных часов в конце холла напоминало удары топора, которые попадали точно между ее всхлипами. За окном ее спальни вечный снег медленно и бесшумно опускался на восточный берег озера Эри[1] и истоки Ниагарского водопада[2]. Канал Эри[3] был основой благосостояния семейства Эдит. Ветер и замерзшее озеро. В ту ночь в прекрасно расположенном особняке семейства Кушингов было холодно, как и всегда после смерти мамы.

Эдит казалось, что она сама превратилась в ледышку и теперь уже никогда больше не согреется.

Интересно, а ей тоже холодно там, под землей? Эдит не могла избавиться от этой мысли, хотя ей уже десять, нет – сто раз говорили, что ее мама теперь находится в месте, которое гораздо лучше, чем их мир.

Девочка помнила, когда таким местом была ее комната: мягкий, нежный голос мамы, которая читает ей книжку, и она сама, уютно устроившаяся под одеялом с чашкой горячего шоколада и горячей бутылкой[4] в ногах.

Однажды, давным-давно….

Мама играла ей колыбельные на пианино, когда Эдит не могла заснуть.

А сегодня никакой музыки нет.

Эдит расплакалась.

Часы продолжали тикать, отсчитывая секунды, часы и ночи жизни без мамы. Бесконечные. Безжалостные. Разрывающие сердце.

А потом Эдит послышался странный звук, напоминающий одновременно тяжелый вздох и безнадежный стон. Она вздрогнула и в удивлении зажала себе рот рукой. Это она издала такой звук?

Сердце ее забилось, когда, склонив голову, она стала внимательно прислушиваться.

Тик-так, тик-так, тик-так. Только звук часов.

А потом звук раздался вновь. Грустные, негромкие причитания. Шепот, полный горя. И даже… мучений.

Эдит выпрямилась и выскользнула из кровати. Пока она кралась по холодному полу, скрип половиц и шуршание шелка ласкали ее слух. Но на ней не было ничего шелкового.

Кухарка рассказывала де Витту, что в гробу мама лежала в своем лучшем черном шелковом платье – ее кожа за несколько часов до смерти стала такой же черной. Тогда еще кухарка использовала слова «отвратительная, отталкивающая, настоящий ужас…». Она говорила о своей хозяйке как о каком-то монстре.

О Маме, которая была такой красивой, и всегда пахла лилиями, и обожала играть на пианино. Которая рассказывала ей изумительные истории об отважных принцессах, которые побеждали злых волшебников, и о принцах, которые обожали этих принцесс. О Маме, которая обещала Эдит, что она будет жить «долго и счастливо» с человеком, который построит для нее замок: «своими собственными руками» – добавляла она с мечтательным видом – «как твой папа».

Но сейчас, глядя в темноту, Эдит не могла вспомнить такую Маму. Мысленно она все время возвращалась к образу ужасного монстра, и она задала себе вопрос: шевелятся ли тени в помещении сами по себе или это игра снежинок на обоях? Она перевела взгляд со стены в конец холла. Там что-то происходило. Воздух в том углу сначала задрожал, а потом сгустился.

Девочка вся похолодела, когда из полумрака появилась фигура, окруженная тенью и плавающая в конце холла. Это была фигура женщины, одетой в когда-то великолепное шелковое черное платье, которое сейчас напоминало крылья моли.

Это ей кажется? Игра света?

Холодный пот покрыл девочку. Там никого нет. Там никого не может быть.

Не может.

Ее пульс безумно колотился.

И фигура не плывет в ее сторону.

Ни в коем случае.

Ахнув, Эдит развернулась и бросилась в сторону своей спальни. По телу у нее бежали мурашки, а щеки пылали жаром. Она пыталась прислушиваться, но могла услышать только гул в ушах и шлепанье своих босых ног, бегущих по ковру.

Пока она бежала, Эдит не могла ни разглядеть того, что двигалось за ней, ни почувствовать, как бесплотные пальцы гладят ее волосы.

Лунный свет блестел на фалангах пальцев и на мгновение осветил измученное лицо, лишенное плоти.

Ничего этого Эдит не видела, но, может быть, она это чувствовала?

Тень. Дух, который заставила вернуться неугасимая любовь, а отчаяние заставило заговорить. Он двигался по воздуху, шурша шелком и изредка гремя костями, лишенными плоти.

Ничего этого Эдит не увидела, забравшись под одеяло и вцепившись в своего кролика.

Но, повернувшись через несколько секунд на бок, она оцепенела от ужаса. Она почувствовала, как гниющая рука обняла ее за плечи, ощутила влажный запах могильной земли и услышала, как иссохшие губы произнесли ей на ухо голосом, лишь отдаленно напоминавшим тот голос, который она знала лучше своего собственного:

– Дитя мое, когда наступит время, берегись Багрового пика.

Эдит закричала. Она вскочила и схватилась за очки. Когда она заправила дужки за уши, газовые лампы неожиданно зажглись. А ведь она даже не заметила, в какой момент они погасли.

В комнате ничего – и никого – не было.

До того момента, как привлеченный ее криками, в нее не вбежал отец и не заключил ее в свои объятья.

#

Пройдут годы, прежде чем я вновь услышу похожий голос – это будет предупреждение из вневременья, которое я пойму слишком поздно…

Всего несколько месяцев назад

Был рыночный день, и небо было украшено пушистыми облаками, напоминавшими кружева. Эдит, в своих высоких ботинках на пуговицах, пробиралась по грязноватому двору. Сегодня, в этот важный для нее день, она выбрала светло-золотистую юбку, белую блузку и черный галстук. Юбка была почти такого же цвета, как и ее светлые волосы, которые она уложила в аккуратный шиньон и дополнила новой изящной шляпкой с вуалеткой, которая, по ее мнению, превращала ее в нечто среднее между франтихой и девушкой, лишенной всяких условностей. В симпатичную молодую женщину, обладающую определенными амбициями. И талантом.

Впервые в жизни у нее в руках было нечто, созданное ей самой, то, что обладало рыночной ценой и на что у нее был потенциальный покупатель. Она переложила тяжелый сверток из руки в руку и мысленно улыбнулась сама себе.

Скот, уличные прилавки, экипажи и, время от времени, автомобили угрожали забрызгать грязью ее изысканный наряд. Однако ей удалось пересечь площадь перед зданием, полным делового люда, не поставив на него ни пятнышка. В этом здании у нее, мисс Эдит Кушинг, была назначена деловая встреча, и она стала подниматься по лестнице.