Вспоминается, что как раз эти и другие тютчевские стихи наиболее сильно звучали во время Великой Отечественной войны, придавая мужества воинам нашей армии и напоминая им про любовь Родины-матери. Стихи читали и в тылу, и нередко на передовой, о чем в советской мемуарной литературе неоднократно упоминалось. Последние годы жизни поэта были связаны со многими утратами. Смерть унесла мать, старшего сына, внучку Марию, младшую, самую любимую дочь, наконец, всю жизнь покровительствовавшего ему старшего брата Николая. Тютчев устал от смертей…
Дни сочтены, утрат не перечесть, Живая жизнь давно уж позади, Передового нет, и я, как есть, На роковой стою очереди́… Смерть для поэта уже не представляется столь далекой и страшной. Он философски ожидает ее, не ужасается скорому ее приходу. Две силы есть – две роковые силы, Всю жизнь свою у них мы под рукой, От колыбельных дней и до могилы, — Одна есть Смерть, другая – Суд людской… «У меня нет ни малейшей веры в мое возрождение, – пишет он незадолго до смерти дочери Анне, – во всяком случае, нечто кончено, и крепко кончено для меня. Теперь главное в том, чтобы уметь мужественно этому покориться. Всю нашу жизнь мы проводим в ожидании этого события, которое, когда настает, неминуемо преисполняет нас изумлением. Мы подобны гладиаторам, которых в течение целых месяцев берегли для арены, но которые, я уверен, непременно бывали застигнуты врасплох в тот день, когда им предписывалось явиться…» И все-таки жизнелюбие, постоянная работа мысли брали свое даже у разбитого параличом поэта. Он постоянно просил, требовал, чтобы к нему допускали всех, кто приезжал справляться о его здоровье. А потом просил, чтобы помогли ему еще почувствовать жизнь вокруг себя, регулярно сообщали свежайшие политические новости. Умирающий не переставал удивлять близких ясностью мысли. Наконец, «ранним утром 15 июля 1873 года лицо его внезапно приняло какое-то особенное выражение торжественности и ужаса, – писал Аксаков, – глаза широко раскрылись, как бы вперились вдаль, – он не мог уже ни шевельнуться, ни вымолвить слова, – он, казалось, весь уже умер, но жизнь витала во взоре и на челе. Никогда так не светилось оно мыслью, как в этот миг, рассказывали потом присутствовавшие при его кончине… Вся жизнь духа, казалось, сосредоточилась в одном этом мгновении, вспыхнула разом и озарила его последнею верховною мыслью… Через полчаса вдруг все померкло, и его не стало… Он просиял и погас». Геннадий Чагин Стихотворения Слыхал ли в сумраке глубоком Воздушной арфы легкий звон, Когда полуночь, ненароком, Дремавших струн встревожит сон?.. То потрясающие звуки, То замирающие вдруг… Как бы последний ропот муки, В них отозвавшися, потух! Дыханье каждое Зефира Взрывает скорбь в ее струнах… Ты скажешь: ангельская лира Грустит, в пыли, по небесах! О, как тогда с земного круга Душой к бессмертному летим! Минувшее, как призрак друга, Прижать к груди своей хотим. Как верим верою живою, Как сердцу радостно, светло! Как бы эфирною струёю По жилам небо протекло! Но ах, не нам его судили; Мы в небе скоро устаем, — И не дано ничтожной пыли Дышать Божественным огнем. Едва усилием минутным Прервем на час волшебный сон, И взором трепетным и смутным Привстав, окинем небосклон, — И отягченною главою, Одним лучом ослеплены, Вновь упадаем не к покою, Но в утомительные сны. <Не позднее осени 1825 г.> Твой милый взор, невинной страсти полный, Златой рассвет небесных чувств твоих Не мог – увы! – умилостивить их — Он служит им укорою безмолвной. Сии сердца, в которых правды нет, Они, о друг, бегут, как приговора, Твоей любви младенческого взора, Он страшен им, как память детских лет. Но для меня сей взор благодеянье; Как жизни ключ, в душевной глубине Твой взор живет и будет жить во мне: Он нужен ей, как небо и дыханье. Таков горе́ духов блаженных свет, Лишь в небесах сияет он, небесный; В ночи греха, на дне ужасной бездны, Сей чистый огнь, как пламень адский, жжет. 23 ноября 1824 г. Люблю грозу в начале мая, Когда весенний, первый гром, Как бы резвяся и играя, Грохочет в небе голубом. Гремят раскаты молодые, Вот дождик брызнул, пыль летит, Повисли перлы дождевые, И солнце нити золотит. С горы бежит поток проворный, В лесу не молкнет птичий гам, И гам лесной и шум нагорный — Все вторит весело громам. Ты скажешь: ветреная Геба, Кормя Зевесова орла, Громокипящий кубок с неба, Смеясь, на землю пролила. <Не позднее весны. 1828 г.; Начало 50-х гг.> К оде Пушкина на вольность Огнем свободы пламенея И заглушая звук цепей, Проснулся в лире дух Алцея — И рабства пыль слетела с ней. От лиры искры побежали И вседробящею струей, Как пламень Божий, ниспадали На чела бледные царей. Счастлив, кто гласом твердым, смелым, Забыв их сан, забыв их трон, Вещать тиранам закоснелым Святые истины рожден! И ты великим сим уделом, О муз питомец, награжден! Воспой и силой сладкогласья Разнежь, растрогай, преврати Друзей холодных самовластья В друзей добра и красоты! Но граждан не смущай покою И блеска не мрачи венца, Певец! Под царскою парчою Своей волшебною струною Смягчай, а не тревожь сердца! <1820> |
