— Тонка, — сказал наконец Кики, — сконцентрируйся.

Ничего себе слово: «сконцентрируйся»! А он именно так и сказал: «Сконцентрируйся».

— Тети Йожицы не существует. Нет ее. Она не умерла. Она вообще никогда не жила. У нас нет ничего общего ни с какой тетей Йожицей. А даже если бы и было, то она бы плевать хотела на цвет ленты. Она же мертвая. Послушай, давай больше не будем об этом. Я устал.

Я прижимала голову Кики к своей груди, четвертый размер, 85С, и гладила его курчавые волосы.

— Кики, — сказала я. — ОК. Я понимаю. Но ты вспомни любой фильм. Преступники всегда прокалываются на мелочах. Всегда на мелочах. Строят грандиозные планы, а потом прокалываются.

— У нас нет грандиозных планов, — сказал Кики. — Я просто хочу, если только из-за тебя мы все не просрём, перевезти в Словению пятьсот тысяч марок. И за это Желько отдаст нам машину. Только это. Переправить проклятые деньги через границу. Это не грандиозный план. Красный ауди, который мы получим, стоит пять тысяч марок. Я не планирую заработать миллион марок! В фильмах попадаются те, кто играет по-крупному. Что такое ауди, которому семь лет? Херня, а не бизнес!

Я молчала. Потом мы сели в нашу заставу. И сзади посадили Аки. Словенцы начали нас расспрашивать, я вам уже говорила, а потом мы приехали в Илирскую Бистрицу, в один ресторанчик. Незанятых столиков почти не было. Тридцатое декабря. Пенсионеры, словенцы, праздновали свой Новый год перед общим Новым годом. Танцевали польку и хохотали. А потом официанты на огромном подносе, а может, это была просто доска, внесли здоровенного жареного поросенка с яблоком во рту. Пенсионеры зааплодировали. И я тоже. Аки была сонная. И тянула через соломинку колу.

— Кики, — сказала я, — им и в голову не приходит, что мы могли бы купить весь их ресторан и еще половину Илирской Бистрицы.

Кики был в жутком напряжении. А потом пришел тот господин. Темно-синий кашемир, темно-синий босс, рубашка босс, галстук босс и туфли чёрч. Классика. Кроме туфель. Кики передал ему барби-чемоданчик. Аки заревела. Он вышел. Потом вошел. Вернул Аки чемоданчик и погладил ее по головке. Аки всхлипывала. Мы сели в стоодинку. Не доезжая до границы, Кики остановился. Вытащил из машины венок, отодрал ленту с прощайнашалюбимаятетя и швырнул венок в кусты. Не знаю, поймете ли вы меня. Мне было очень тяжело. Почему у Кики нет никакого уважения к покойной тете Йожице? Этот венок, он ведь все-таки был знаком уважения. ОК. Лента была не та. Но мне было тяжело, что он зашвырнул венок под первый же попавшийся куст. А что если там кто-то насрал? Перед границей часто схватывает живот. От страха, стресса, паники. И поэтому мне было тяжело. Рядом с говном, засранными памперсами, полиэтиленовыми пакетами лежит венок для тети Йожицы. Мне было больно.

На экране плачут старики. Звук выключен, но я вижу их покрасневшие глаза. Вытирают носы и глаза. Старики никогда не пользуются бумажными платками. А когда идут на рынок, всегда останавливаются у палатки с трусами и майками из Турции, там есть и большие носовые платки. У моей старухи таких платков штук сто, и я всегда на день рождения покупаю ей носовые платки. Моя подруга, моя самая близкая подруга Элла считает, что это не ОК. Носовые платки для слез. Опять эти старики плачут. Я переключаю канал. Канал «Город». Интересно, почему по Корзо^[10] прогуливаются только женщины-оглобли? Молодые девки. А где я? Почему меня на Корзо никто никогда не останавливает? Почему меня не снимают для ТВ? Мудилы, жертвы предрассудков.

Это была потрясающая замена. Мы пересели из стоединицы в ауди. Красный, здоровенный ауди-сто. Восемьдесят восьмого года. Я водить не умею. Нет, права-то у меня есть. Но водить не умею. Если я за рулем, вокруг сразу начинаются проблемы. Когда Аки была маленькой, это она мне потом рассказала, когда выросла, она просто умирала от счастья, если в садик ее везла я. «Все нам сигналят, гудят, а я им показываю язык». Тогда-то я этого не знала. То есть что гудят, знала. Помню. Идиоты. Кретины. Засранцы. Вечно они спешат. Я на права сдавать не хотела. В семьдесят восьмом. Кики настоял. Ты должна это сделать, должна, должна. ОК. Не люблю ссориться из-за всякой херни. И из-за крупных вещей тоже. Ну, отправилась я на курсы. Понять я там ничего не могла. Наверное, я очень глупая. Мы там заучивали идиотские тесты, но я в них ничего не понимала. Ваши действия в случае, если посреди дороги вы увидите камень. Убрать его? Оставить? Отпихнуть ногой? Отметьте правильный ответ! Ну что за бред! Такой же бред, как начертательная геометрия в гимназии! Должно быть, Кики кому-то заплатил, раз я сдала эти тесты. И вождение. Ненавижу водить. Я всегда обливаюсь холодным потом, когда веду машину. И всегда удивляюсь, почему люди считают, что это нормально, когда видят меня за рулем. Многие водят машину. Все водят. Но я знаю — тот факт, что вожу я, это ненормально. Это безумие. Вчера я выезжала на кольцевую. И мне надо было влиться с второстепенной дороги на главную. А перед этим остановиться. Потому что у них, на главной, преимущество. Короче, я не остановилась. И не посмотрела. Тип успел затормозить. Но все равно стукнул наш красный ауди-88. Да. Причем стукнул и меня. С моей стороны. Левая рука теперь болит. Поэтому держу пульт в правой. Вообще-то я левша.

Опять эти старики плачут. И разворачивают свои носовые платки. Странное занятие. Высморкаться в большой носовой платок, а потом развернуть его и рассматривать содержимое. Не люблю людей, которые целыми днями рассматривают все, что из них вылезло. Мой Кики просто помешан на своем говне. Какое оно — черное, светлое, темное? А потом расспрашивает меня, что это значит. Я редко читаю «Домашнего доктора», так что не знаю. Знаю только, что если насрешь черным, то это рак, правда, такое может быть и от свеклы, черники и красного вина. Чернику мы покупаем редко, она жутко дорогая. Я ее ела очень давно. Когда у меня железо в крови было два. Железо в крови два?! Это же кома. Ну, типа, ты мертвый. Такое бывает, если лейкемия, или рак, или какая-нибудь другая дрянь. И меня положили в больницу. Я ужасно, ужасно, ужасно боюсь докторов и смерти. Все время представляю себе, что доктор мне говорит: «Садитесь, прошу вас» — и смотрит на меня так серьезно-серьезно. ОК. Я знаю, что и этот серьезный доктор тоже помрет. И что он только для вида серьезен, а на самом деле ему на меня плевать. И что мне тоже было бы на него плевать, если бы я была обязана на него смотреть с серьезным видом. Но это меня не успокаивает. Когда у меня нашли железо два, была пятница. В больницу я должна была лечь в понедельник. Я купила черничный сок и еще пила красное вино и железо в таблетках. И у меня начался понос. Черный. Я сидела на электрообогревателе, и меня трясло. Человека трясет, когда у него лейкемия или рак. Меня так трясло, что я не могла держать рот закрытым. Не помню уже, почему мне было важно закрыть рот. Чем мне мешал открытый рот? Я держала себя рукой за подбородок. И тряслась. И плакала. И плакала. И плакала. Я иногда просто ненавижу мысль, что умру. А остальные останутся. Я не думаю, что моя песенка спета. Я люблю заходить в дьюти, покупать паломупикассо, я хочу развестись, выйти замуж за адвоката Мики. Он приедет за мной завтра утром, в семь. И я схвачу его за яйца. Это я вам уже говорила. А потом Кики отвез меня в отделение «Скорой помощи».

— Ложитесь, — сказал мне молодой доктор и вкатил в задницу шприц апаурина.

Я очень плохо засыпаю. Это из-за климакса. Или из-за войны. Я вообще не сплю. Вот и сейчас на экран пялюсь. Я вам говорила про этих стариков. А сейчас я смотрю канал «Город». Выборы. На Корзо шатры. Местные политики зазывают народ к себе, в свои шатры. Мать их за ногу! Я на выборы никогда не хожу. Политику я в гробу видала. С апаурином в заднице я спала, спала, спала. В больнице главный врач отделения спросил меня:

— Сколько прокладок вы тратите за время менструации?

Идиотский вопрос.

— Не знаю, — сказала я.

— Пейте железо и ешьте конину.