Я не рассказала вам о деталях. По сути дела я вообще ничего вам не рассказала. Например, как он снимал с меня колготки. Помогала ли я ему. Снял ли он свои трусы-боксеры или просто просунул член через ширинку, «ширинка» — вот уж дурацкое слово; как он с меня снимал трусики, как вошел в меня сзади, повернул лицом к себе, а потом мы добрались до дивана, и я сидела на диване, а он стоял на коленях на полу приемной, пол там выложен плиткой, и… Да. Не рассказала я вам о деталях. И не расскажу. Мне не хотелось бы, чтобы вы дрочили, пока я рассказываю вам свою историю. Мне мешало бы ваше учащенное дыхание.

Да и вообще людей уже просто достала вся эта ебля. Ебля и воспоминания о войне. Вы только посмотрите на экран: или они там трахаются, или у них на горизонте взрыв атомной бомбы, или разрыв какой-то другой бомбы освещает их прыжок в какой-то окоп. Меня просто воротит от всех этих историй о войне. С бомбами, гранатами, окопами, танками, разрывами, закопченными лицами, самолетами, вертолетами. Все эти ваши военные истории я уже давно лопатой из ушей выгребаю. А документальные фильмы о войне люблю. Настоящие, из жизни. Но все эти вещи вообще-то очень редко, да, очень редко трогают по-настоящему. Настоящих, подлинных военных историй больше нет. Самое лучшее, что мы с Аки видели, это были похороны той новорожденной, это было просто супер. Ну вы же помните… Наверняка помните. Этого ребенка то ли убили, то ли зарезали, то ли бросили в холодную воду. Четники. Ближайшие соседи. Это всегда самое страшное дело — пострадать от руки ближайшего соседа. Такое всегда имеет особый вес. Особый смысл. Понимаете, ты с ним уже тридцать лет вместе пьешь кофе, вместе ведешь первого сентября детей в школу, вместе смотришь спортивные передачи по телевизору, а потом начинается война и он, сосед, убивает твою мать. Или бросает в колодец твоего только что родившегося ребенка. Это действительно имеет особый вес. Мы с Аки смотрели трансляцию похорон этого новорожденного. Это было супер. Мы обе ревели. Хорошее чувство, очень хорошее, когда можешь выплакаться из-за чужого горя. Вы представить себе не можете, как я рыдала, когда погибла Ледиди. В голос ревела, захлебывалась в слезах. Потратила целую большую коробку бумажных платков. Двадцать упаковок. И тут мы тоже плакали, да что там — мы рыдали. Гробик был белого цвета, маленький, трогательный. Его несли четверо гвардейцев в камуфляжной форме. Представляете? Выглядело достойно. Гвардейцы с трудом удерживали влагу в глазах. И они бы заплакали, не будь они героями и гвардейцами, а не обычными гражданами, как все обычные граждане, которых к сдержанности не обязывает ни чин, ни военная форма. И которые могут плакать, рыдать, голосить. Молодую маму почти несли под руки. Она шла за гробиком неверной походкой. Мы с Аки просто захлебывались в слезах. И молодого папу тоже поддерживали под руки. Он был в камуфляже. Прямо с фронта. И попал на похороны своего только что родившегося ребенка. У папы были свои помощники, с двух сторон. И бабулю тоже почти несли. Вероятно, все-таки это была не бабуля, а прабабуля. Потому что бабуля такого маленького ребенка, мать такой молодой матери, не может быть старше меня. Только моложе. Так, короче, дальше почти несли прабабулю. Священник шел самостоятельно, без посторонней помощи, но выглядел заметно потрясенным. Хотя священники похороны переносят довольно легко, ведь они знают, что покойники не превращаются в прах, или пепел, или червей, а отправляются на небо. И все-таки священник выглядел печальным. Ведь попасть на небо человеку никогда не поздно, время для этого всегда есть, совсем не обязательно в таком нежном возрасте — так, наверное, думал он, и это его опечалило. У всех сельских жителей, которые колонной шли сзади, глаза тоже были на мокром месте. Женщины рыдали практически все, мужчины их поддерживали под руки. Некоторые искоса бросали взгляд в камеру, но оператор тут же ее отводил. Репортерша комментировала эти похороны в прямом эфире. Насколько это позволяли ей тоже полные слез глаза и искривленные плачем накрашенные светло-розовой помадой губы. Края губ были более темными. Это она прорисовала губным карандашом. На экране мы видели, где именно ребенка зарезали или бросили в колодец. Я помню и сад, и колодец, но без деталей. Нам показали фотографии с крещения ребенка, ну, знаете, святую водичку льют на головку, ребеночек в белом платьице, вокруг все улыбаются, толстенькие ручки. Потом этот ребеночек на дне рождения своего братика. Его третьем дне рождения. Да. И братика тоже четники зарезали или бросили в колодец, это было еще шесть месяцев назад. Мы с Аки все это смотрели. И рыдали, и плакали, и обливались слезами, и сморкались, и плакали, и всхлипывали, и рыдали… Кто больше! Ах вы свиньи бездушные! Вы, вы! Я тогда, пока мы с Аки обливались слезами, и знать не знала, что все эти похороны с белым гробиком — фальсификация. Понятия не имела. А недавно в эфире нарисовалась какая-то дама с телевидения и рассказала всю правду. Телевидение оплатило все: и маленький белый гробик, и цветы, и венки с белыми лентами; они заплатили и маме, и папе, и бабуле, и горюющим односельчанам, и четырем гвардейцам. Да, и священнику тоже. Дама с телевидения сказала, что больше всего ее возмутило то, как четыре мускулистых, пестрых орангутанга несли маленький гробик. «Как будто он пустой». И дама сказала, что, по ее мнению, это было неубедительно. Что до вас или до нас с Аки, когда мы смотрели эти похороны, могло допереть, что все это сплошной пиздёж и беспардонное вранье. Из-за того, что гвардейцы несут гробик без всякого напряжения. Ну что за дурная бабища! Как будто для хорватских героев проблема нести семь килограммов неживого веса! Знаете что? Если вас интересует мое мнение, то наше телевидение могло бы напрямую транслировать убийство новорожденных и веселых дошкольников. Во мне это не пробудило бы гнева и желания отомстить. Я после просмотра такой трансляции не ломанулась бы на переднюю линию фронта искать алтарь, на который можно принести свою жизнь в жертву за Родину. Мне бы такое и в голову не пришло. И моему Кики тоже. Мы во время войны были готовы умирать за то, чтобы не погибнуть, а не за то, чтобы принести в жертву свои жизни. Я не говорю, что многие парни погибли за хрен знает что. Не говорю. И не говорю, что они стремились погибнуть за хрен знает что. Они погибли. И это большое счастье, что они уже никогда не узнают за что. Они не успели это узнать. Вспомните газеты времен войны. Говнюки, гады! Они никогда не публиковали списки погибших, пока не заканчивалась та или иная операция или сражение. Всегда только потом. И никогда сразу пятьдесят фотографий погибших парней в одном выпуске. Всегда по две в двух разных выпусках или по десять в десяти. По десять в десяти, это уже когда действительно горы трупов. Я повторяю: фотографии погибших публиковали только после окончания операции, чтобы живые не пришли в ужас. Чтобы будущие герои не наложили полные штаны. Мы с Кики наложили полные штаны сразу на старте. Нам было безразлично, сколько портретов погибших покажут в выпуске новостей, пять или сто. Мы с Кики не сомневались, что Родину будет защищать кто-нибудь другой. И этот другой отдаст за нее свою жизнь и положит ее на алтарь. Пусть она там сияет во все времена. Без нас. Сколько бы это ни стоило. Спрашиваете, сколько это стоило? Сами знаете. Я еще не вполне уверена, что с войной покончено. Слишком рано говорить о том, сколько заплатил Кики, чтобы не попасть в Лику^[18] или в какой-нибудь другой уголок любимой Родины. Я вам не очень-то доверяю. А что если вы начнете болтать, сколько Кики заплатил да кому заплатил? Почему я должна быть уверена, что вы голова без языка?

Расслабьтесь

Борис, это муж Эллы и наш друг, я вам про них уже говорила, он всегда, когда надо проявить хоть какую-то ловкость, ведет себя как полный мудак. Он получил повестку. Сосед позвонил в дверь, Борис его увидел в глазок, Борис открыл дверь, старый гад сунул ему повестку и сказал: «Спокойной ночи». Когда мы об этом услышали, мы с Кики, это было в один из военных сочельников, я почувствовала облегчение. Вообще-то я всегда чувствую облегчение, когда у кого-нибудь из друзей проблемы. Понимаете, получается, что не ты, а они по уши в дерьме и ты можешь им помочь и от этого чувствуешь облегчение. Практически в любой ситуации. За исключением той, когда твой друг получает повестку. Тут ничем не поможешь. Остается просто почувствовать облегчение. Оттого что повестку получил не ты. У Бориса была идея фикс, что это ему специально подгадил начальник городского комитета обороны. Какой-то Виктор. Жену его зовут Мирьяна. Она сербка, но выглядит совершенно нормально. Блондинка. На голове у нее как настоящая грива, я ее видела на Корзо. Прекрасные волосы. Пряди не меньше чем ста оттенков. А стоит такое не меньше ста евро. Высокая. Просто оглобля. Борис встретил ее однажды вечером на Корзо, когда был карнавал, ну, шествие масок, и он ее вылизал. Откуда я знаю? Мне Элла рассказала. Как он ее вылизал? Ну что вы за козлы такие! Пожалели бы человека, он же повестку получил. Жена его полные штаны наложила — да, Элла сразу представила себе, что он вернется обратно в черном пластиковом мешке. И я тоже наложила полные штаны, потому что испугалась, что моей приятельнице Рене, она патологоанатом, придется Бориса резать, а потом зашивать… Вместо того чтобы расстроиться, вы расспрашиваете о таких деталях, как Борис лизал Мирьяну, пока по Корзо таскались ряженые. Вы просто извращенцы! Говнюки! Говнюки бесчувственные! Спрашиваете, когда точно он ее лизал? До войны, дамы и господа. Во время войны ряженые сидели по домам. Согласитесь, было бы некрасиво, если бы толпа в костюмах и масках орала и скалилась на Корзо, пока нормальные люди погибают и приносят в жертву свои молодые жизни везде, где это нужно Родине, на всех ее просторах. Я сейчас чуть не сказала «от Вардара и до Триглава»^[19], но вы не думайте, я знаю, что границы теперь другие, считайте, что я ничего такого и не думала. Я знаю, что так было до войны. Когда война началась? Я ведь знала. Знала, знала, говнюки вонючие, что вы меня про это спросите! Просто была уверена. А вот вы мне скажите, когда началась война! Скажите вы, когда началась война. Ну когда началась война? Когда началась война, ну-ка, головы без языка! Скажите, и тогда я вам скажу, когда Борис вылизал Мирьяну. Когда началась война?! Молчите. Я знаю только насчет той войны. Та война началась, когда выстрелило первое ружье в маленькой, совсем маленькой деревеньке Рудо^[20]. Где она находится, эта деревенька Рудо? Издеваетесь?! Вы же знаете, что я ни хрена не смыслю в географии! А вот вы знаете, где находится деревенька Рудо? Как же, хрена лысого вы знаете! Может, ее вообще нет! Может, ее выдумали, эту деревеньку Рудо! Знаете что, я даже не знаю, когда закончилась эта война. «Без понятия», — как сказала бы моя Аки. Но я знаю, когда закончилась та война. Партизанская конница вступила в Загреб. Кони были белыми и коричневыми. Девушки бросали им в морды цветы. Партизаны хватали девушек под мышки и поднимали к себе на коней. Белых и коричневых. Я видела фотографии, в учебнике истории. Когда закончилась эта война? Когда?! Ну, головы без языка, давайте! Тоже не знаете! Может быть, конница еще только должна войти в Загреб? Может быть, нам еще только предстоит бросать коням в морды цветы?!