В саду был шалаш, но гулять по саду не разрешалось до тех пор, пока дедушка не скосит траву для коровы. А когда сушилось сено, по саду распространялся чудесный запах его, смешанный с запахом зреющих яблок.

В саду за сараем я нашёл неизвестно как и откуда попавшую туда книгу для чтения, наверное, в четвёртом классе, с оторванной обложкой. Там я прочёл запомнившееся с тех пор:

Это была дорогая находка. Я не расставался с книжкой до тех пор, пока не прочёл всю – рассказы, сказки, стихи.

Книги были моей страстью, но, может быть, потому, что во мне жил также художник, я любил книги с хорошими картинками, которые рассматривал подолгу и помногу. Я не мог заставить себя читать книгу, лишённую иллюстраций. Они возбуждали во мне интерес к содержанию, разжигали воображение. Такие книги оставили незабываемую память – не только из-за содержания, но и по воспоминаниям общения с ними. Вначале это были «Русские народные сказки», «Конёк-Горбунок», сказки Пушкина, Чуковского, потом сказки Андерсена, «Тысячи и одной ночи». Прелестная книжка-малышка величиной с ладонь содержала всего два стихотворения и была замечательно украшена цветными рисунками. Одно было стихотворение Жуковского про котика и козлика, другое – Пушкина: «Румяной зарёю покрылся восток…»

Волшебство этих слов было восхитительно тонко повторено в рисунке и цвете: заря, село за рекой, стадо на зелёном лугу…

Любимой игрой стало самому делать книжки. Я нарезал одноформатные кусочки бумаги, сшивал их нитками в виде тетрадки, придумывал содержание, которое начиналось словами «жили-были», записывал его печатными буквами на каждой нижней половине страницы, а верхнюю украшал своими рисунками.

Мать отвела меня в клубную библиотеку. Меня записали, выдали книги, и это было величайшее событие. Библиотека произвела неизгладимое впечатление. Книги там громоздились на полках до самого потолка. Многие были потрёпанные, старые, с замусоленными и лохматыми страницами, они-то привлекали в первую очередь. От них исходил волшебный книжный дух. Я не любил совсем новых, нетронутых книг, если они были к тому же без картинок. Пользуясь предоставленной мне возможностью, я прочёл тогда много интересных книг. Но вот однажды мне дали «Гуттаперчевого мальчика», я почему-то никак не мог приняться за его чтение, – должно быть, рисунки в книжке были неинтересны, – и мой братишка, которому исполнилось тогда столько, что он сумел взять ножницы, порезал её. Это был страшный удар. Я не мог вернуть испорченную книгу и перестал ходить в библиотеку. Так продолжалось долго. Наконец, через мать я получил требование явиться в библиотеку. Страшась наказания, чувствуя себя преступником, я понёс изуродованную книгу. Но странно, меня не ругали и, к ещё большему удивлению, без малейшего упрёка оставили право пользоваться книгами. Повесть о гуттаперчевом мальчике я прочёл значительно позже. Я оценил её и навсегда запомнил слова эпиграфа: «Когда я родился, я заплакал. С тех пор каждый прожитый мною день объяснял мне, почему я заплакал, когда родился…»

Из разговоров взрослых мне было известно, что на чердаке нашего дома свалены в кучу какие-то старые, наверняка интереснейшие книги. Я сгорал нетерпеливой мечтой о времени, когда смогу забраться туда, увидеть всё своими глазами, разобрать этот клад и конечно, найти там такое, что окажется интересней всего, что я знал до этих пор. Из этих сокровищ кто-то достал однажды «Войну миров» – жуткое и захватывающее чтение о нападении на землю марсиан, с выразительными, надолго врезавшимися в память иллюстрациями.

Как новое счастье, приходила весна. Звенели капели, сверкали сосульки, таял, сокращался в своих намётах снег. Суетились, поднимали гвалт воробьи. Небо становилось нежной, чистейшей голубизны, ярко и горячо сверкало солнце. На улице перед домом шумливые ватаги мальчишек пускали кораблики, делали запруды, строили мельницы.

В саду на лоне прошлогодней травы прозрачными струями изливались хрустальные ручьи. Переливаясь, вспыхивая отражёнными лучами, они журчали ласково, грустно, навевая чувства неизъяснимые, мечты о неведомом, потаённом, которое где-то существует и мучительно желанно. Какое оно могло быть? Под ярким небом и слепящим солнцем детское воображение было не в силах представить отчётливое его видение. Оно было, конечно, рядом, совсем близко. Но не было никого, кто пришёл бы сюда и здесь, в сверкающей тишине весеннего сада, при сладостном, завораживающем журчанье торопливых струй обрисовал его образы, назвал ускользающие их имена…

Иногда, промочив ноги и простудившись, я должен был оставаться дома. Тогда было непереносимой мукой запертым в четырёх стенах наблюдать ликование весны из окна, в которое горячо светило солнце, в то время как на улице другие дети предавались шумным своим забавам.

Но вот становилось сухо, всё начинало зеленеть и цвести, принося с каждым днём новые впечатления и новую радость: первая травка, первая бабочка, первый листок на дереве, майские жуки, ласточки. Наступало лето со своими теплом и зноем, с грозами и бурными ливнями, с лепечущей листвой, с плодами, зреющими в саду, с долгими мечтательными вечерами.

Какое это было блаженство – первый раз после холодов выйти из дома только в рубашечке и с непокрытой головой! И каждый день находить в природе всё новые, всегда как чудо, её превращения: белое и розовое буйство цветущего сада, усыпляющее гуденье пчёл, а по другую сторону забора, в берёзовой роще, мелкая и яркая вначале зелень листочков с каждым днём становилась гуще, темней, и вот она наполнялась протяжным шёпотом, таинственным шумом. Там, в саду, глаза невольно устремлялись в небо, где медленно шли облака. Они, пустынная и бескрайняя голубизна над ними, лёгкий и ласковый этот шум, завораживали, заставляли долго смотреть и слушать, и от этого, как от доброй улыбки, становилось так радостно и так хорошо.

Жаркие полдни, задумчивые облака, пылающие закаты тихих и тёплых вечеров… Знойным дням, казалось, не будет конца… Но лето заканчивалось. Дедушка начинал убирать яблоки и груши с помощью длиннейшего шеста, расщеплённого на конце, осторожно снимая с дерева каждый плод, бережно укладывая их горкой на траве. В саду стоял запах антоновских яблок.

Шла осень. Дни становились короче, солнце больше не жгло, отдавая земле последнее своё тепло. На деревьях желтели и краснели листья. Дедушка сгребал их большими кучами – они были ярких и разных расцветок. И было особенным удовольствием зарыться в них и смотреть в небо. Оно было синее, но не такое, как весной, – остывающее, прохладней и как будто темней.

После солнечных дней сентября начинали идти дожди. Листья всё падали, устилая землю ярким и пёстрым ковром. Холодный ветер гнал их, разбрасывал по дороге. Дни наступали мрачные, тёмные. Тяжёлые тучи укрывали небо. Голые деревья мокли под ледяным дождём. Начинался ноябрь.

В такие дни в комнатах было сумрачно, скучно. Бабушка, как всегда, хлопотала на кухне, уходила надолго в сарай, к своим любимцам, которые нетерпеливо ждали её. Я слушал радио, читал, рисовал, смотрел в окно, наверное, о чём-то думал…

Вечером в спальне бабушка топила печку – круглую, в железном панцире, у нас она называлась голландкой. Если приходила Эмма, мы подступали к бабушке с двух сторон, упрашивая её рассказывать сказки. Она сидела на низенькой скамеечке, подбрасывала в топку поленья, ворошила их кочергой. По углам спальни прятался мрак, на стенах, оклеенных старинными обоями, плясали отсветы пламени. От печки вместе с её жаром, от самой бабушки шла волна домашнего уюта, и казалось, что волшебное, чудесное, – оно уже здесь, рядом, сейчас. Тёмная спальня была нашим любимым местом. Здесь мы никому не мешали и нас никто не видел. Мы как-то играли, рассказывали что-то, наверное, хвастались чем-нибудь друг перед другом. В спальне стоял большой мешок с сушёными яблоками и грушами, из которых бабушка варила компот. Мы выискивали там сладкие груши и лакомились ими.