Он положил пальцы на напряжённую, изрезанную вздувшимися венами шею и надавил. Присутствующие, затаив дыхание, следили за его действиями.

— Тсс, тсс, — шептал Дымов, и измученный Рюхин опал, обмяк в его руках.

Дымов отпустил горло солдата и вытер лоб тыльной стороной ладони.

— Тряпку дайте какую-нибудь, под голову ему подложить. И принесите носилки. И верёвку — швабру зафиксировать.

Подложив тряпьё под безжизненную голову солдата, он поднялся, огляделся и вдруг поймал ненавидящий взгляд замполита.

— Простите, — смутившись, сказал Дымов. — Я не хотел.

Комар отвернулся. Тем временем принесли верёвку. Дымов вновь склонился и принялся вязать ручку швабры к недвижимым ногам Рюхина. Пока возился, рядом поставили носилки.

— Помогите перенести его. И осторожно, — попросил Дымов стоящих рядом солдат.

Внезапно воцарилась тишина. Несколько минут её нарушали лишь сопение да шорох трущегося о бетон дерева, потом вдруг чей-то голос произнёс:

— Там в сартире Ёлкин повесился…

14

— Приехали, — крикнул водитель, откидывая борт кузова.

Артур очнулся. Спросонья не сразу сообразил, где он, потом рядом зашевелился Дымов, и всё встало на свои места. Он схватил свой вещмешок и прыгнул в снег. Следом спрыгнул Дымов, и Юращенко подал им остальные мешки.

Густой хвойный лес навис над ними тёмной громадой.

— Снег здесь, видимо, не один день шёл, — сказал Дымов, выбираясь из полуметрового сугроба.

— Да уж, — отозвался Артур, слепил снежок и швырнул им в цепляющегося за борт Юращенко.

— Ай! — вскрикнул тот и упал в сугроб. Поднимаясь, уронил автомат, потом снова упал сам…

— Пошли смену принимать, — сказал подошедший Сармаш. — Пока ещё хоть что-то видно. А ты здесь подожди.

Водитель запахнул бушлат и полез в кабину.

По занесённой снегом дорожке они двинулись в сторону обнесённого колючей проволокой забора, за которым темнел бревенчатый ангар с жестяной крышей.

— Ты бывал здесь? — спросил Артур Сармаша.

— Ты бы ко мне при посторонних по форме обращался, — тихо сказал прапорщик.

Артур кивнул.

— Бывал, — ответил Сармаш.

— Что это, вообще, такое — пост номер семнадцать.

— Вот. Этот ангар.

Они дошли до забора и свернули на идущую вдоль него тропинку, еле различимую под снегом.

— Сейчас в сапоги снегу натащим, потом ходи в сырых портянках всю ночь, — Артур обернулся и окликнул отставшего Юращенко:

— Догоняй, воин. И ноги выше поднимай. Лечить тебя здесь будет некому.

— Как некому? А Дымов?

— Вот наглая тварь! — беззлобно возмутился Артур. И Сармашу:

— А что там, в этом ангаре?

— А ты, что же, примеряешься? — усмехнулся тот.

— Брось… Бросьте, товарищ прапорщик. Куда мне теперь примеряться. Так, любопытство мучает.

— Ну-ну. Любопытство. Что-то заморозили здесь в семьдесят седьмом году, после оперативно-стратегического учения «Запад». Может, котелки, может сухпай просроченный.

— Оружие?

— Не думаю. Навряд ли… Хотя, кто его знает. Объект этот раньше за Страхувским танковым полком числился. Потом, когда Страхув выводить начали, Свинтошувскому гарнизону передали. Теперь, вот, нам… Скоро здесь совсем ничего нашего не останется…

Он вгляделся в часы.

— Без четверти шесть. Эй, воины, а ну поторопись! Юращенко, тебе заступать через четверть часа!

— А почему это мне?!

— Отставить разговоры! Догнать строй, солдат!

— Строй, строй… Где здесь строй?! Чуть что, Юращенко… Вот, так всегда… Юращенко, Юращенко… Что там Юращенко, что здесь Юращенко…

— Юращенко, заткнись, а! — крикнул ему Артур.

— А повежливее нельзя? — спросил Юращенко исполненным трагизма голосом.

— Можно, — сказал идущий с ним рядом Дымов. — Будь любезен, заткнись, пожалуйста.

Юращенко вздохнул.

— Опаздываем, — старший прапорщик Балаба вышел им навстречу из огромной общевойсковой палатки.

— Да, — махнул рукой Сармаш, — тут, брат, такая неразбериха… Полбатальона на вторые сутки заступило. Весь вчерашний караул с тяжёлым отравлением в госпитале…

— Нууу!

— Вот тебе и ну.

— И как же это?

— Да кто его знает. Алвртсяна вчера в гарнизон забрали на дознание. Пока не вернулся.

— Да что ты говоришь!

— Да, брат, такие дела.

— Ты-то хоть поспал?

— Да, я-то поспал, бог миловал.

— А воины твои? Сагамонов, ты, что-ль?

— Так точно, Ваше высокоблогородие!

— Острииишь?!

— Так точно, Ваше высокоблагородие!

— А это кто? Никак Юращенко! Мать честная, ну и народец тебе достался! Ты, Вась, с ними построже…

— Ладно, — оборвал его Сармаш. — Пошли в палатку, вещи положим — и на посты. Твоего менять надо.

— Не суетись, — ухмыльнулся Балаба. — У меня там Бажолбаев на снег не нарадуется, видел его, говорит, три раза в жизни.

— Счастливчик, — сказал Сармаш. — И всё же.

Они откинули полог и вошли в палатку. В помещении с выцветшими брезентовыми стенами горела единственная лампочка-стоваттка. Под ней, на видавшем виды спальном мешке, лежал одетый в форму и бушлат рядовой Аверченко и читал книгу. Сержант Гурзум-оглы сидел за деревянным столом и грел руки о стоящую рядом буржуйку с уходящим в брезентовую крышу дымоходом.

— Аверченко, ёкарный бабай! Ну не ложись ты в проходе, сколько раз говорить!

Читающий солдат хрустнул печеньем.

— Аверченко, оглох?!

— Товарищ прапорщик, дайте страничку дочитать, потом хоть заоритесь…

— Встать, мле, солдат!

Аверченко нехотя поднялся.

— И приведи себя в порядок! Нет, Вась, всё же расслабляюще действуют на личный состав такие каникулы…

— Ладно, пошли на посты, — сказал Сармаш. — Сагамонов, Дымов — располагайтесь. Юращенко — со мной.

— И вон тот спальник у стеночки подсушите, — хохотнул, выходя, прапорщик Балаба. — У Бажолбаева, кажись, брачный период.

— Ну, как служба, братья по оружию, — спросил Артур, когда начальство вышло.

— Служба как дружба, — отозвался рядовой Аверченко. — Кому впрок, кому в бок.

— Да какая здесь служба, — Гурзум-оглы надкусил сахар. — Так, ходим-бродим. Был бы прапор путём — побухали бы. А с Балабоном каши не сваришь. Сам ведь мучается, огызни сейдым, по хлебалу вижу. Я заикнулся было, в смысле в деревню за вином — куда там! У меня, вон, в мещуге три четверти «Выборовой», так назад и везу. Позорище…!

— Ну так открывай, — перебил его Аверченко. — Чего мучиться. Ты как певец больших и драматических… Божба божбой, а как откупорить — Страхув — Свинтошув.

— Пусталыга ты, Аверченко, — Гурзум-оглы разгрыз ещё кусочек сахара. — Я хоть в Баку и в русской школе учился, а твою текстуру без словаря не хаваю…

— Хавай, не хавай, — проворчал Аверченко, не отрываясь от книги. — Где бутылка-то? Воот, трепостат ты и есть, хоть и с Баку… А может, не с Баку? А то жидишься, как с Житомира…

— Вы прямо как пожилые супруги, — сказал Артур. — Серёг, достань бутылку. Там, в моём рюкзаке.

— Во, — вскочил Аверченко, — другой базар! В каком рюкзаке?

Он схватил первый попавшийся. Принялся развязывать тесёмки.

— А ну, положи, — тихо сказал Артур, и зрачки его сузились в щёлочки.

— Ты чего, Артура, не доверяешь? — Аверченко развязал узел и просунул руку внутрь.

Артур спустил с плеча автомат. Рывком передёрнул затвор. Аверченко застыл на месте.

— Руку высунь. Так. Теперь тесёмочки завяжи. Серёг, возьми у него мешок. А теперь достань из вон того мешка бутылку. Я сказал — Серёга!

— Ты чего — псих?! — спросил Аверченко, садясь на пол.

— Я-то? А, ну да. Псих. Ещё какой, — Артур вытащил магазин и передёрнул затвор.

Патрон выскользнул из щели казённика и покатился по брезентовому полу палатки.

— Серёг, поторопись с водкой, — сказал Артур. — Сейчас начальство вернётся.

— Ну-ка, ну-ка, — Гурзум-оглы поднялся из-за стола, подошёл к Артуру и, нагнувшись, поднял патрон. Спросил: