— Тоже мне — борцы за независимость! — зло сплюнул Артур. — Бились вместе, а как трофеи считать — каждый свои… Пусть письма пишет. Кается.
— Ты в своей жизни много каялся?
— Конечно. Только про себя.
— Вот-вот. А у меня опыт. Я-то письма писал, дурак наивный. Мог ведь на военной кафедре остаться — нет, напросился в двадцать три года. Полевая медицина, полевая медицина… Книжек начитался, олух! Я им пишу, я студент четвёртого курса, я уже оперировал сам, чёрт побери! А они мне, советский солдат должен уметь всё. Мы, мол, Каракумский канал, да реки Сибири, из навоза каучук… Что же, мы из врача Дымова пожарника не сделаем?! А зачем, зачем из меня пожарника делать, если я врач?!
— Серёг, чего мы с тобой орём так?
— Ветер, чёрт! Мотор! Шумно… Сволочи… Бугунову грибок банальный до трофической язвы долечили!.. Позор!
— Да, это уж точно, — сказал Артур. — У меня, помню, все ноги нарывами покрылись, так меня в санчасти врач осмотрел и говорит медсестре: «Цэ есть инфекция. Корку у каждой язвы сдирать, и сначала перекисью, а потом йодом…» Медсестра — прелесть. «Снимайте, говорит, кальсоны, солдат». Ну, я снял. А там, мать честная! Вся моя невостребованная любовь к телам небесным потянулась… Какой вы, говорит, солдат, невоздержанный! И по шляпе шпателем. А сама хохочет… А минут через пятнадцать я от боли сознание потерял… На следующий день пришёл, кальсоны снимаю, а язв вдвое больше, чем накануне. И от предстоящего ужаса волосы на голове шевелятся… А болван стоит, ему хоть бы что. Только она уже больше не смеётся…
— Стрептодермию конечностей, в частности, нижних, друг мой, в двадцатом веке лечат пенициллином, — сжал кулаки Дымов. — Быстро, легко, безболезненно. Тебе бы даже штаны полностью не пришлось снимать. Так, оголил бы мягкое место…
— Нет, так я не согласен, — засмеялся Артур. — Лучше страдать, но чтоб со спущенными штанами… Эх, сильны в нас, друг мой Дымов, инстинкты первичные…
— Ещё бы. Заперли подростков в период полового созревания без противоположного пола. Жизнь, Артур, это чудовищная сила, и если ей перекрыть естественный путь, она себе проложит новый. Только вот какой? Это зависит от многих факторов… Я слышал, у вас ночью в бытовке Аверченко насилует…
— Доходили слухи.
— И что же?
— Подходил, разговаривал. Нет, говорит, всё в порядке, ничего такого. Я ему, не бойся, дурак. Я помочь могу. Нет, говорит, и хоть ты тресни.
— Может быть, и правда слухи…
— Да нет. В ремроте зверьё лютует, это факт. Анвар, как с Мотыкало вернулся, точно с цепи сорвался. Всё ходил кабанам показывал, как его там девчонки целовали. Натурально. А Аверченко боится, что если фурсы узнают, устроят показательное разбирательство с письмами на родину, а ему ещё туда возвращаться. Вот и терпит. Хотя, как такое можно терпеть?!
— Н-да, — вздохнул Дымов.
— Чего? — не расслышал Артур.
— Н-да, говорю! — прокричал Дымов ему в ухо.
— Ерунда всё! — махнул рукой Артур. — Никто никому писать не будет. Офицерам дедовщина на руку. Ушли домой в обед, пробухали всю ночь, вернулись — казарма сияет, личный состав чистенький, сапоги, бляхи блестят. И наплевать, что кабаны всю ночь вкалывали, в промежутках между дембельскими концертами и «эпитафиями сигарете». Пока такой Бахметьев где-нибудь за трансформаторной будкой не вздёрнется…
— Или такой Рюхин на швабру не сядет, — сказал Дымов.
13
— …Давай, Рюха! — кричал младший сержант Бобриков. — Рывок назад с перехватом! Держи ровнее швабру, Ёлкин…
Рюхин, вцепившись побелевшими пальцами в крюк кран-балки, боязливо оглянулся через плечо. Выхватил взглядом стальную трубу, зажатую в руке рядового Ёлкина. И сильнее сжал холодный металл крюка.
— Теперь подъём махом, бля! Давай, Рюха, чему тебя только в школе учили! Швабру держи ровнее, мудила… — Бобриков влепил Ёлкину подзатыльник.
Рюхин, перехватив руку, закачался в воздухе.
— Таак, идём на всплытие! — крикнул Бобриков и вдавил кнопку в жёлтом пульте.
Рюхин плавно взмыл к потолку.
— Ааай, не надо больше! — взвизгнул он оттуда.
— Чего! — возмутился Бобриков. — А как же, бля, нормативы ГТО! Или ты, бля, не готов к труду и обороне! Вот скинут тебя, Рюха, скажем, над территорией врага! Над лесами и болотами штата Масачупес… А твой парашют за дерево зацепился… А враги прямо под тобой на привал, бля, устроились. Костёр разожгли, прикемарили. И снится одному из них сон: дунька его масачупесная по кличке Мэри, акула империализьма с глубокой глоткой. И так его, бля, нежно покусывает… И образуется под тобой, рядовой Рюхин, такая вот швабра… Ровнее держи, бля, кабан!.. А ты говоришь, не надо. Надо, Рюха, надо… Я ведь не говно беспринципное, мне из тебя бойца сделать надо, чтобы избежал ты участи Мэри из Масачупеса и не сел своей колодой на вражескую швабру…
— Не могу больше… Руки немеют…
— Брехня! Нет такого слова — «немогу»! Есть слово «нехочу», но его-то мы и должны исключить из нашего, бля, словаря…
— Сари, бля, цирк уехал, а клоуны, бля, остались! — гоготнул подошедший сержант Гунько. — Поддёрни, Бобёр, к верхотуре!
— Молчать, залётныя! — огрызнулся Бобриков. — Мой цех — мои законы!
К ним начали подтягиваться другие военнослужащие.
— Сматри, брат-джан, кабан на адной руке висит, — сказал, подходя, рядовой Вачьянц. — Эй, чудо, пакажи, парадуй. Не асрами радзителей, цават танэм…
— Равнея, обрешотка! Равнея!
— Осаночку держи…
— И не филонить, ёма, не филонить!
— Санжировочку! Из виса сзади!
— А ну, заткнулись, бля! Я здесь старший по званию! Махом, подъём в угол обратным хватом… Швабру, бля, держи, Ёлкин…
— Ааааааааааааа!
Рядовой Ёлкин ошалело уставился на Рюхина, оказавшегося вдруг прямо перед ним, прямо над его обхватившими швабру пальцами. Несколько секунд он не мог пошевелиться, отказываясь поверить в то, что произошло. Потом отдёрнул руку, и насаженный на швабру Рюхин с глухим, отчётливо слышимым в воцарившейся тишине стоном завалился на бок.
Ёлкин вскрикнул и рванул из цеха.
— Мамочка родная!.. — сказал кто-то и все уставились на Бобрикова…
— Как-же это… — только и смог вымолвить он, а цех огласился вдруг леденящим душу воем.
— Аааай, больно-то как! Ооооооой! Ааааааааааа…
— Швабру, швабру вытяните, — сказал кто-то.
Попытались вытащить швабру. Визжащий и катающийся по полу солдат напоминал гигантскую ящерицу, хвост которой молотил по бетонному полу, высекая из него щебень и искру.
— Не подступиться, бля! Ногой, ногой наступи, сука!
— Ёптэ, да он мне так ноги переломит!
На крики уже сбегались офицеры. Перед бьющимся в конвульсиях телом солдата они останавливались и стояли как вкопанные, беспомощно озираясь. Кто-то попытался схватиться за швабру, но схлопотал по ногам и отступился.
— Ой, мамочки!!! Ооооооой!!! Ммммм!!! Уууууууууй!!! Больно то как! Ой, блядь, как же больно!!!
— Дымова, Дымова позовите! — крикнул кто-то.
— Уже побежали… — ответили в толпе.
Минут через пять появился старший лейтенант Комар.
— Что за… Ёб твою мать!
Он бросился к солдату, схлопотал по ногам, отступил, снова прыгнул, придавил его к полу и ухватился за стальной штырь.
— Уууууу! — взвыл Рюхин и сдавил ягодицы.
— Ну, давай, чёрт! — крикнул замполит. — Да помогите же, кто-нибудь! Ноги, ноги к полу прижмите…
Офицеры, опомнившись, бросились помогать. Солдаты, разинув рты, стояли неподалёку. Комар, покрикивая на суетящихся вокруг людей, принялся было снова тянуть за швабру, когда удар кулака сбросил его с тела солдата.
— Отойдите все, — раздался спокойный сухой голос.
Офицеры поднялись и отошли. Замполит вставал, потирая скулу.
Дымов сделал шаг вперёд, наклонился, не обращая никакого внимания на бьющую его по ногам швабру, и приподнял голову Рюхина.
— Боооольно… — простонал обессиленный солдат.
— Дыши, дружок, дыши глубже, — тихо сказал Дымов. — Ещё. Ещё. Глубже. Вот так. Так. Ещё. А теперь затаи дыхание…
