Во время ярмарочного при Задонском монастыре сбора он в храм на славословие не хаживал, но, уединясь в своих келлиях, находился в богомыслии, когда же, вышедши из молитвенной келлии в зал, усмотрит в окна из приехавших на ярмарку господ, идущих в церковь на богомоление, а паче женского полу, одетых щегольски, скороходых вертушек, намазанных белилами и румянами и распудренных, – с наполненными слез очами говаривал: «Бедные, ослепленные христиане! Смертное тело свое убирают и украшают, а о доброте душ своих едва ль когда вспомнят; очернели от грехов, аки мурин [84], не знающий Бога и не верующий во Христа Сына Божия». Случалось в таком уборе приезжать к нему женским особам для принятия благословения; в таких случаях он незнакомым отказывал, якобы за слабостью здоровья своего не в силах их принять, а прочим иногда (и от глубокого смирения своего) скажет чрез меня, что все равно – могут получить благословение и от иеромонахов. Когда же для получения пользы душевной приезжали к нему с своими женами жившие вблизи помещики, то все свои уборы, а паче головной, пудры и пукли [85] женщины отлагали и являлись к нему переодетыми в смиренное одеяние. Когда в силах бывал, Преосвященный допускал до себя всех, всякого рода и звания, а паче из духовного чина, и преподавал душевную пользу.
Во время пребывания в Новегороде, будучи бельцом [86] и сотоварищем по семинарии и потом учителем с преосвященным Симоном Рязанским, – как он мне пересказывал, и слышал я от него многократно, – был он раз в квартире у Симона. Ночною порою, вышедши на крыльцо и стоя на оном, размышлял он (Тихон) о душеполезных материях; взглянув на небо, украшенное звездами, вдруг видит на восточной стороне, наподобие больших дверей, отверстые небеса, сияющие таким светом, что глаза у него померкли от того света; а оное-де отверстие продолжалось около четверти часа, потом помалу как бы двери затворились. Небесное отверстие это и в Воронежской епархии повседневно ему воображалось, так что беспрерывно побуждало его, оставив трудное, важное и опасное правление пастырской должности, идти, для лучшего и удобнейшего получения вечного блаженства, на жизнь уединенную.
На обещании [87] ж будучи в Задонском монастыре, во время сочинения своей шести томной книги «О истинном христианстве», лежа на кровати и как бы в некоем восторге бывши, слышит он над собою ангельское пение, которого приятность он не в состоянии был изъяснить языком, и что было пето кроме множества голосов согласных, не понимал. Это продолжалось более 10 минут; потом как бы по удару в небольшой колокольчик, пение тое тотчас окончилось, и он, очувствовавшись, встал в великом прискорбии, что малое время продолжалось то пение. Такое слышание было ему во втором году пребывания его в Задонске, как я от него многократно слышал [88]. А в бытность моей у него услуги, в 1779 году, находясь в своей уединенной молитвенной келлии в размышлении, также лежа на кровати и как бы в тонком сновидении, видел он Богоматерь, сидящую на воздухе, и около Нее стоящие некие лица. Он упал на колена и видел: вокруг него также упали на колена 4 человека, облеченные в белое одеяние (но кто оные лица были и о ком была нижесказанная просьба, не благоволил на мое любопытство сказать), – просил Ее о каком-то человеке, чтобы от него оный не отдалялся по смерть его; о чем ему от Божией Матери и сказано-де тако: «Будет по просьбе твоей». По обещании том он как бы от сна воспрянул в радостном духе.
В 1778 году в тонком сне было ему такое видение: во время его богомыслия видел Богоматерь, сидящую на облацех, и около Нее стоящих апостолов святых Петра и Павла; а он, стоя перед Нею на коленах, просил о продолжении Божией милости всему миру и слышал гласом громким взывающа апостола Павла сии слова: Егда рекут: мир и утверждение, тогда внезапу нападет на них всегубительство [89]. От страха оного апостолова гласа восстав, видит себя трепетна, в слезах.
Видения сии были ему немалым побуждением к лучшему выражению сочинений его. В 1770 году, в то время, когда он упражнялся в сочинении «О истинном христианстве», видение ему было такое: размышлял он о страдании Христа Сына Божия (поелику он великий был Страстей Спасителевых любитель, и не точию умозрительно, но все почти Страсти Его святые были изображены у него на картинах), сидя на кровати, против коей на стене прибита была Страстная картина, которая представляла распятого на Кресте Христа, снятие с оного и положение во гроб. И в глубоком том размышлении, как бы вне себя будучи, увидел с той картины, аки с горы Голгофы, с самого Креста идуща к нему Христа, всего ураненного, всего уязвленного, умученного, окровавленна. От великой чудного такового видения радости и соболезнования сердечного бросившись к Спасителевым ногам, с тем чтобы облобызать их, выговорил он гласно слова таковые: «И Ты ли, Спасителю мой, ко мне идеши?» – чувствуя себя, аки у ног Спасителевых. От того часа он еще более начал углубляться в размышление о страданиях Его и об искуплении рода человеческого.
В 1764 году, когда он был еще на епархии, случилось ему осенним временем ехать верст за сто от Воронежа по московскому тракту, чрез село Хлевное, для погребения тела умершего некоего помещика. Здесь, остановясь с свитою своею, потребовал он от выборного того села и прочих стариков перемены лошадей под свиту. Они же, невзирая на просьбу и усердную, своего пастыря, грубым видом и жесткими словами отвечали ему, отказывали и в самых лошадях, говоря «нет лошадей» (хотя того села жители в тогдашнее время весьма были богаты как лошадьми, так и хлебом всяким) и что «ты ведь не губернатор наш, чтоб скоро собрать лошадей». Он, будучи таким грубым отзывом их разогорчен, говорил им: «Да я вам пастырь: вы и меня обязаны сочесть [90] не меньше губернатора и послужить мне как пастырю своему». – «Да ты, – отвечали мужики, – пастырь над попами да дьяками». Такая их необузданность в ответе паче огорчила дух Преосвященного, так что он принужден был сказать, чтоб они его больше не мучили и боялись бы Бога. И так они его продержали долгое время, хотя прогонные деньги он им не только по надлежащему, но еще с лихвою платил; а посему с немалым огорчением отправился в предлежащий путь. В 1780 году случилось мне посланному быть от Преосвященного в Воронеж и в оном селе Хлевном у тамошнего некоторого старика заночевать. Между разговорами слышу от того мужичка и от прочих собравшихся к нему стариков просьбу ко мне, чтоб истребовал я от Преосвященного всем того села жителям прощение. Пересказывая мне прошедшую свою вину и все то приключение, они говорили, что от того-де времени, как сей архиерей наше село проклял, ни у кого не стоят лошади доныне, но у всех хорошие лошади мрут; старики говорили, что прежде у них довольное количество было весьма хороших лошадей, а теперь многие в лошадях и хлебе недостаток претерпевают, а паче из тех, которые-де так грубо отвечали архиерею. Я советовал оным мужичкам самим явиться к пастырскому его лицу. По совету моему, они и приезжали к нему в Задонский монастырь. Когда ж я докладывал о тех мужичках и о всех случившихся им обстоятельствах, то Преосвященный, вспомня тотчас о тех приключениях скорбных, все тое подробно пересказал мне, как я от тех мужичков слышал. «Но проклинать их, – говорил он, – я не проклинал, но за непочитание и оскорбление пастыря наказует их Бог». В то время был он в здоровье своем слаб, да и редко кого до себя допускал. Не допустил и их, но простил заочно, чрез меня.
О непочитании пастырей что я от него слышал, изъяснять много будет, а уповаю, что вы сами изъяснить можете лучше.
Еще не забудьте и о сем.
Когда по просьбе господ помещиков или Елецких купцов случалось Преосвященному выезжать к ним в домы, то по возвращении в монастырь дня два или более все разговоры свои и даже самые мысли свои обдумывал он и, рассмотря их, ежели замечал, что в чем прошибся [91] яко человек, а наипаче [92] клонящемся к осуждению ближнего, приносил Господу Богу раскаяние. Чего ради иногда и многократно просящим его к себе в домы отказывал. Нередко он говорил жившим при нем, что «когда и для спасительных обстоятельств выйдешь из уединенного пребывания, то уже не тот возвратишься, каков был в уединении». «Уединенное пребывание, – говаривал он, – духовное сокровище собирает, а отлучка куда-либо – расточает». Когда же всевозможно усиленною просьбою помещики, бывало, вызывают его к себе, то иногда присланные по него лошади целые сутки стоят, а он все обдумывает, полезна ли будет отлучка его. Если ж мысли его не склонны были к тому, то отошлет лошадей обратно, написав письмо.
