'Решено, - проговорил Ильич про себя, создаю партию, назовем ее опять, как тогда, РСДРП. А с этими оппортунистами нам не по пути. Это самые жуткие из всех оппортунистов! Да, я говорил, что нет ничего зазорного в том, чтобы работать в буржуазном парламенте, но работать так, что эта работа идет во благо рабочего класса, поднимает рабочий класс на борьбу и помогает подготовить социалистическую революцию! Подобная политика - оппортунизм и соглашательство!'
Началась рекламная пауза. Ильич нахмурился. Он уже понял, что российское общество сильно буржуазное, но только теперь осознал, насколько. Реклама не шла ни в какое сравнение с тем, что было в его время. Она сильно отличалась от рекламы царского периода и 'окон роста'. Автомобили несколько порадовали Ленина, он понял, что сейчас они стали гораздо более универсальным средством передвижения, чем в его время, да и скорость стала такой, что с велосипеда, избегая аварии, соскочить не успеешь (он бы и не вспомнил сейчас этот случай, но когда он увидел на экране машину, мчащеюся прямо на него, ему стало немного не по себе).
'Но как, как устроить революцию здесь, к чему призывать? Капиталисты полностью изничтожили революционный дух, подкупив пролетариат', - Ленин обоснованно предположил, что в текущих условиях разрыв между бедными и богатыми весьма велик и жизнь людей сводится к формуле 'Работай - трать', но, конечно, ему трудно было представить себе реальное значение данного разрыва; к тому же, в прочитанном им кратком пересказе истории ничего не говорилось про приватизацию и залоговые аукционы, а значит, Ильич не мог знать про такое понятие, как 'олигархи'. 'Рассчитывать на беднейший класс, хорошо, но какова их сила?', - размышлял Ильич. Он не догадывался пока, что весь этот беднейший класс нужно еще собрать и на чем-то довезти до столицы. Найти сторонников революции в столице было не трудно - но большая часть этих людей были вообще ярко выраженных правых взглядов, и это Ленин заметил из передачи, когда ведущий Дроздов на пару с Дьявольским наехали на представителя так называемого 'оппозиционного мнения'. Тот, испугавшись, сразу замямлил, и Дроздов смачно припечатал его.
'Интересная у них оппозиция, ведь по глазам видно, что хочет он сказать даже серьезнее, но боится! Или настолько глуп, что не догадывается? В Сибирь-то опять отправляют что ли? - думал Владимир Ильич, - но есть на что напирать, это, пожалуй, главное. Но я все равно пока ходить не могу, рано об этом думать. Но ведь эта оппозиция - это черносотенцы! Это же, мать вашу, Пуришкевич! Но где здесь, где здесь Пуришкевич? Пуришкевичем здесь и не пахнет, это позор; всегда приятно иметь в политике дело с противником умным, образованным, как то был Мартов, Плеханов, да тот же Милюков, как бы я ни смеялся над ним! Но - это? Что за цирк? Верните Пуришкевича! Да, я сам работал в Думе и видел, какая бессмыслица там творится, как буржуазные депутаты льют соловьиные речи, как социалисты-оппортунисты призывают к решительным действиям, но заигрывая при первой же возможности с мелкой буржуазией. Буржуй еле в дверь протискивается, но все равно лезет в партию - хвалились они в свое время'.
Размышления Ильича прервала очередная реклама, начавшаяся с громкой заставки: 'Смотрите завтра сенсационное расследование Гавриила Трезвых! Вся правда о том, кому выгодно похищение тела Ленина, как оно готовилось, и, наконец, главная сенсация: тело выкрали для опытов и возможно попытаются оживить. Только на нашем канале - эксклюзивное интервью бывшего сотрудника спецслужб'.
Ильичу, однако, было уже не слишком интересно, что же коварные похитители сделают с бренным телом; он утомился, уткнулся в одеяло и уснул. Спал он долго, почти полсуток, как спал и до этого всю эту неделю - первую неделю его новой жизни.
На десятый день после оживления в палату пришел первый посетитель. Все, кого видел Ленин до этого - упоминавшаяся троица, обслуживающий персонал клиники и доктор Фогельштейн, живший все это время в соседней палате, чтобы иметь возможность контролировать показания всех приборов в режиме онлайн. Но эти показания превосходили самые смелые ожидания Фогельштейна; подобно щенку, который рождается слепым и беззащитным, но быстро крепнущим, Ленин чувствовал себя все лучше и лучше, силы приливали к нему день ото дня. Когда вошел посетитель, Ильич уже мог слегка приподняться на кровати, что он и сделал, поприветствовав пришедшего, попутно внимательно разглядывая его. Одет он был хорошо и выглядел как типичный империалист.
'Это представитель известнейшего человека, Джеймса Фороса', - намеренно сказал Иван по-русски, умолчав о роде деятельности последнего. Пришедший известил, что Джеймс интересуется у Владимира о самочувствии, о боли, которую тот испытывает. Ленин ответил, что чувствует прилив бодрости и готовится к новым свершениям - и говорил так не столько для пришедшего, сколько для себя и в первую очередь для Ивана, понимая, что именно в руках последнего вместе с товарищами сейчас его, Ильича, свобода. Соблюдя всю церемонию с однотипными вопросами, собеседник откланялся и ушел.
'Жаль, мы пока не знаем, сколько он так проживет, но Джеймс готов отдать Вам свое тело, если Вы гарантируете оживление. Составим контракт, учтите, если не выйдет, будете должны его потомкам огро-о-омную сумму. И огласку, что для Вас страшнее', - сказал посетитель перед уходом.
'Огласка! Нашел чем пугать! Да люди разорвут нас, узнай что такая возможность существует', - подумал Людвиг.
'А ведь надо же! Все равно как классно! Но и впрямь, сколько, сколько он проживет?', - думал в это время Фогельштейн, хотя и про посещение делегата Джеймса он не знал. Строго говоря, он в принципе был так одухотворен успешным оживлением, что забыл обо всех своих подозрениях, а о том, для чего эксперимент проводился, давно перестал задумываться. Жене об успехах он также не докладывал, общаясь с ней по телефону не более чем по пять минут в день, однако та своим никогда не изменяющим, в отличие от мужа, чутьем быстро заметила изменения в настроении. Прямым текстом она его не спрашивала, а лишь наводила.
'Чувствуешь, что никто из ученых-докторов не доходил до такого как ты! Ты изменишь мир к счастью, смерть перестанет быть чем-то страшным!', - примерно в таком духе изливала Сара свои мысли, а Исаак покорно кивал.
Еще через два дня к Ленину пришел один немолодой человек: Уилфрид Паппет, один из богатейших банкиров в мире. Пришел собственной персоной, безо всяких посредников.
Разговор был примерно такого же типа - как жизнь, как боль в костях и прочее. Ленин теперь все понял окончательно - он просто эксперимент, а настоящая цель всех опытов - воскрешение богачей. И с того дня он стал заниматься. Неведомая сила духа покорила его. Мы уже упоминали, что он окреп и стал бодрее, но что чувствует человек, когда его руки и ноги долго находятся в одном положении? Аппараты перегоняли кровь, разминали мышцы (о, Фогельштейн еще до операции все продумал, ведь еще в прежней его научной работе эти механизмы были подробно описаны). Ленин преодолел себя и встал на пол. Вот теперь, впервые после пробуждения, он почувствовал настоящую боль. Но он терпел, он превозмогал ее. Он ходил по комнате через силу, работал над мышцами, придумывая свои упражнения. Специально делал это тихо, стараясь не шуметь; снимал тапочки. Будучи в свое время в заключении, он делал чернильницу из хлебного мякиша, чтобы можно было сразу проглотить при внезапном появлении тюремных надзирателей. Но сейчас он, конечно, не учитывал, что комната его оборудована видеокамерами, и над его 'бесшумными' походами уже давно смеются наблюдающие Иван, Карл и Людвиг, а душа Фогельштейна, напротив, замирала и воспаряла, когда он видел шагающего Ильича.
В один из наступивших дней Ленину принесли на изучение его собственные труды. Эта была идея Фогельштейна, которого крайне интересовала реакция подопытного на свои мысли в прошлом, также хотелось проверить его сентиментальность, ведь это могло привести к открытию бессмертия души! И действительно, Ленина сильно заинтересовали его собственные письма родственникам; он расплакался от одного слова 'мамочка', о том, как доносил до нее свою тоску по 'России' (ею он считал из своей Енисейской губернии Европейскую часть), сглаживал условия поездки (а условия в один миг вспомнились, абсолютно все!); он смеялся над собой, читая про то, как по дороге в ссылку, любуясь сибирской природой, начал писать стихотворение, но более одного стиха не сочинил. Он ожил, он ощутил себя не плодом сумасшедшего в своей наглости эксперимента, но личностью, страдающим и разбитым, чувствующим, он вспомнил, как можно любить, и он чувствовал эту любовь, хотя чем больше он все это ощущал, тем больше было подозрений на нечто инородное внутри себя в области сердца; моментами вообще казалось, что почти все внутри чужое, вставленное, и почему-то понял он это только после своих строк. И это еще хорошо, что были они в печатном формате, а не рукописные оригиналы! Уж что могло бы произойти тогда с Владимиром Ильичом, какое нервное возбуждение, сказать тяжело.
