И здесь Ленин впервые впал в депрессивное состояние, выразившееся в полном сомнении, то ли он делал на протяжении своих обеих жизней. Владимир поймал у себя в голове мысль об ошибках прошлого, и мысль эта казалось вот-вот выскользнет, но он никак не хотел, чтобы он выскальзывала. Он уцепился за ее хвост и стал вытягивать назад, как бывает порой, когда ты ешь суп, в котором плавает петрушка, и она застревает в горле. И Ленин сказал сам себе: 'Стоп, надо успокоиться. Но как, как? Почему я не видел ошибок в собственных рассуждениях? С другой стороны, я смотрю сейчас спустя столько времени, и я знаю, как все было каким образом бесславно завершилось. Но все же! Чем мы занимались? Мы занимались наиболее благородным делом из всех, что можно было бы когда-либо придумать. Мы ломали изжившую себя экономическую систему. Но почему мы решили, что она изжила себя тогда? А изжившая и изживающая - это ведь не одно и то же! Я и сегодня полностью уверен в тупиковом пути капитализма. И я вижу, что все эти годы не опровергли учение Маркса. Почему? Оно отталкивается от философской материалистической доктрины, оно не говорит нам, что 'это плохо, потому что оно нам не нравится'. Нет, мы видим здесь структурный анализ всех этапов развития человеческого общества от древних времен до наших дней. Мы ссылались еще глубже, на диалектическую триаду Гегеля, пытались притянуть ее ко всему - но, получается, она работает, когда мы оцениваем прошлое, но абсолютно не годится для оценки настоящего, ведь мы не в силах оценить временные отрезки совершающейся борьбы. Но мы, большевики, свято верили в этот курс, мы не отступали как прочие оппортунистские партии, мы не спускались до мелкобуржуазного восприятия, декларирования сотрудничества, защиты мелких собственников. Как радовались меньшевики после победы в Грузии, что каждый бывший буржуа, втягивая живот, пытается пропихнуться в партию! Мы до такого не опускались, сохранили партийную дисциплину, четко обозначили наши приоритеты и были им верны, потому и победили. Но что есть теперь наша победа? Она стоила той борьбы? Сейчас мне кажется, что мы все же не видели какой-то более глубинной сути наших идей, мы углублялись в теорию и в борьбу между идеями, заключавшуюся в полемике. Ведь и строили мы в первый раз - у нас не было образца, но мы сами собирались стать образцом. Мы даже были готовы откатиться впоследствии из революционного авангарда, нам было это не так важно с интернациональным подходом. Но легко было вести эту полемику в естестве той революционной ситуации. Многие откровенно реакционные партии выделились в тот период, как вообще на изломе эпох всегда выделяются острые позиции. Но сейчас надо признать, что наши идеи - удел маргиналов. Почему мы были уверены в необратимости революций в европейских странах? И почему тамошний пролетариат не смог взять власть в свои руки? Неужели там не было достойных партий, и успех социал-демократии в России связан лишь с организованностью партии большевиков? Не могут же быть правы буржуазные историки, говоря об исключительности ситуации в разваливающейся Российской империи. Но при всей нашей заслуге и отваге - почему мы были тогда так наивны? Почему даже не брали в голову подобный вариант? Мы подгоняли мысли под наше видение развития человечества, можно сказать, сами писали весь проект. И мы не рассматривали альтернативные версии. Мы выдвинули лозунг превращения войны империалистической в гражданскую, и она случилась. Но мы не видели иных вариантов развития событий, кроме как указанных Марком и Энгельсом. А они были! И они есть всегда. Неужели ни один великий мыслитель не ошибался? Мы берем форму и говорим, что она верна. Да, так и есть, но есть ведь и разные способы реализации этой формы, и в подобных оценках ошибок может быть в разы больше. Построить теорию легко, когда мы видим все недостатки системы, допускающей эксплуатацию человека человеком - легко предложить идею о невозможности подобной эксплуатации. Но с чем я должен выступить сегодня? Что общество двадцать первого века готово услышать и принять?'
И Ленин долго ходил по комнате и предполагал, какую тему все же лучше осветить и всякий раз возвращался к мысли об антиклерикальной пропаганде. Действительно, роль церкви в те времена в общественной жизни страны была крайне велика; многие вполне справедливо считали, что излишне велика. Церковь при этом, как обычно, вела свою деятельность под красивыми словами о духовности и нравственности. Однако храмы открывались и открывались, но ни народ, ни сами священники нравственнее от этого почему-то становиться не хотели. Ленин уже давно освоился в пользовании современными источниками информации. 'Я вижу, что среди молодого поколения есть недовольство религиозными деятелями, они высмеивают их в картинках и карикатурах с забавными подписями. Это - как раз то, где я более всего могу быть услышан', - резюмировал он.
Ленин в итоге выступил перед сторонниками и журналистами сухо и кратко. Он заявил, что не признает результатов выборов, однако доказательств их нечестности у него нет. Он подчеркнул, что тупинский курс ведет к деградации, что это наиболее уродливый вариант олигархического капитализма. Далее он перешел к роли Русской Православной церкви, обрушившись на нее с критикой, обвинив в сращивании с властными структурами.
'Мы критиковали церковь при царизме, обвиняя ее в защите старых порядков. Церковь защищала власть царя, как помазанника божьего, защищала власть аристократии. Народ церковь призывала терпеть. Трудись, подчиняйся хозяину, и за все твои тяготы тебе воздастся на небесах. И люди, измученные рабским трудом, верили, для них это была единственная отдушина, дававшая хоть какой-то смысл и объяснение их труду на помещика или владельца завода. Но с распространением революционных взглядов, рабочие начали понимать, что судьба находится полностью в их руках, они могут сбросить ненавистных угнетателей еще при своей жизни, рай нужно строить здесь, а не ждать его когда-то потом. И они начали бороться за этот рай, справедливо понимая, что главным творцом ада их жизней является международная буржуазия. С помощью государственных структур она взывала к неким патриотическим чувствам, призывая умереть за родину, а с помощью религии жить по канонам и не допускать мыслей о смене порядка. Однако сейчас мы видим, как церковь расправила свои плечи. Она ведет пропаганду, начиная с ранних лет, заменяя детям материалистическое представление о мироустройстве сказками про чудеса, про всевышнего на небесах и так далее. Для достижения свободы они предлагают молиться и поститься, то есть добровольно порабощать себя. Но ведь человек и так порабощен эксплуататорами; в современном обществе, чтобы прокормиться, он вынужден принимать те условия труда, что предлагает ему наниматель. То есть церковь, она поощряет пассивность, доверие к лживой власть, она подавляет естественные вопросы человека о мироздании, о том, как устроено общество. Взамен этого она предлагает готовую картинку, начиная аж с первых людей. Не нужно быть ученым человеком, чтобы осознать, что все это сказки. И они передавались из поколения в поколение - они ничем не отличаются от мифов Древней Греции, да и от наших славянских верований'.
В таком духе Ильич и завершил свое выступление, которые оказалось абсолютно не таким разгромным, как он сам вначале предполагал. И Ленин принял решение не ждать людей, которые захотят послушать его, будут платить за вход, а самому идти в народ и пробуждать в пролетариате революционный дух. 'Неужели они спят? Не может быть, может они и не осознают это теперь, мелкобуржуазный дух, о котором я говорил, который начал захватывать умы рабочих ведущих стран Запада и в первую очередь Англии в еще тот мой период, сейчас победил. И у нас в том числе. Но дух революционный не мог умереть, если уж я, смертный человек, сейчас здесь, то что есть дух? Да, мы, марксисты, принизили роль духа, подчинив его материи, но раз материя победила во мне, то и дух сможет воссоздаться! Я уверен, что революционный дух также есть в их сердцах, просто он задавлен кипой желаний, которые позволяют капиталистам лишь активировать их и наживаться. В общем, сдаваться не наш путь, вперед!' - заключил Ленин.
