О литературе в приюте. В туалете в приюте вместо туалетной бумаги разодранный на отдельные страницы "Евгений Онегин". А один работник приюта сворачивал самокрутки из страниц Библии, ибо она была напечатана на тонкой папиросной бумаге...
А между тем я всё это время часто чесался. И в один прекрасный день я заглянул в свою постель и ужаснулся: о, ужас! Постель буквально кишела бельевыми вшами. Тогда я снял с себя рубашку и джинсы и обнаружил в них также колонии этих паразитов. Особенно во швах. Живых и ряды яиц. Рубашку, трусы, майку, постельное бельё пришлось сжечь. Матрас с одеялом были вынесены на мороз (возможно, их также сожгли). А джинсы пришлось замачивать в кипятке (других не было, чтобы выбросить эти). Как же смеялись надо мной, "вшивым интеллигентом", работники, то есть бомжи и уголовники, что я оказался таким завшивевшим.
При приюте был грузовик с кузовом с брезентовым верхом ГАЗ-66 для хозяйственных нужд Церкви. На нём возили ёлки из леса, баки для крещенской святой воды, в общем, грузовик был исправным и рвался помогать людям возить на нём грузы. Бензин - за счёт церкви. 15 февраля 2006 года стояла прекрасная зимняя погода. И дал нам Василий Иванович, наш старший-сатрапший, задание. От второй церкви - забыл название - перетащить к Спасо-Преображенскому собору широкие доски 5сантиметров толщиной и порядка 2,5-3 метра длиной. Вручную перетащить. Типа, здесь же недалеко - меньше километра. Конечно, не самому же Василию Ивановичу их перетаскивать! От этого и непонимание. И отсутствие сочувствия и участия. В общем, командовал Василий Иванович нами, работниками, как на каторге. Его не интересовало, надорвёмся мы или нет, выполняя его приказание. Ну, да, это, конечно же, поручение отца Александра или дьякона Алексея - переместить доски. А вот решение не заводить для этой цели грузовик - это уже своевластие сатрапа Василия Ивановича. Все работники готовы терпеть сатрапские замашки Василия Ивановича, готовы терпеть его пытки-поручения. Но не я. Ведь получается, что от имени Церкви Василий Иванович понуждает нас заняться каторжной работой, работой на износ и надрыв. Начитавшись Закона Божьего, я понимаю, что выполнять приказ Василия Ивановича вручную перетаскивать доски или пытаться это сделать - это могут только безбожники, боящиеся признаться в собственной слабости, боящиеся сатрапа Василия Ивановича. Я же верю в Бога, теперь верю, а Бог не мучитель, чтобы понуждать нас к каторжной работе. Я верю, что Бог не даст мне пропасть, откажись я выполнять дикий приказ. О том, что таскать такие доски вручную на такие расстояния - это неправильно, это не по-божески, я говорю другим работникам, кого послали на доски, когда мы их увидели, но они, эти другие работники, настолько боятся Василия Ивановича, так боятся, что он выгонит их из приюта (а он вправе это делать - ему это доверил делать батюшка, быть крайне жёстким, типа, с ними иначе нельзя, или так значительно проще), что готовы всё терпеть. Бедные безбожники! Мне не удалось склонить их к коллективному отказу от выполнения задания по перетаскиванию досок. Они принялись корячиться. Мне же ничего не оставалось делать как пойти в приют, чтобы попросить подогнать ГАЗ-66 к доскам и перевезти их к собору (зачем они там были нужны, я не помню), таким образом, я сделал разумное и достаточное с моей стороны, чтобы Церковь не превратилась в заказчика каторжной работы хотя бы для меня, то есть я поступил по-христиански, не боясь репрессий и отрицательных для себя последствий, но вывески "Каторга" над Церковью в своём воображении я не допущу. Зайдя в приют, я Василия Ивановича в нём не застал. Остаться в приюте мне было нельзя: дежуривший на воротах и телефоне работник и ещё кто-то из официально оставшихся в приюте меня выгоняли из приюта на улицу: - Иди работай! Мои объяснения им, что работать так нельзя, ими не принимались, и дождаться Василия Ивановича в приюте они мне не разрешили. Типа: пошёл вон отсюда! И всё. Мне осталось пойти гулять. Я порадовался совпадению образовавшегося у меня свободного времени с прекрасной погодой: солнечный такой ослепительно белый зимний день с голубым-голубым небом. Зная суровый нрав Василия Ивановича, я предполагал последствия своего отказа переносить тяжеленные доски на руках: он может и скорее всего попытается выгнать меня из приюта, пользуясь своим правом инициировать выгон. И я решил, что это меня устраивает: во-первых, Церковь не упадёт в моих глазах, я не допущу этого и останусь о ней хорошего мнения; во-вторых: уже 15 февраля, а мне бы было хорошо быть в Петербурге 17 февраля. Дело в том, что в этот день, день рождения Ульяны, моей племянницы, оно будет отмечаться, и, наверное, так я думал, меня в Купчино у матери меня примут и выслушают, и поймут, что без временного пристанища у матери или сестры Полины мне не обойтись - хоть в этот день да примут. И это будет для меня удобно, склонять мою сестру при маме в пользу предоставления мне крова. На время - теперь я знал, что скоро с Диминой помощью уеду в Германию - и этот предел моего пребывания у них в Купчино наступит скоро, как мне говорил Дима: в феврале или весной. Так что во время прогулки по Тихвину я мысленно прощался с этим маленьким городком. Зашёл в расположенный рядом монастырь к Тихвинской иконе Божьей Матери, ибо теперь я понимал сакраментальный смысл этого действия и чувствовал душевную потребность сделать это.
Я пришёл в приют к самому обеду. И Василий Иванович, которого я называл дураком за его неправильное, грубое руководство коллективом работников-в глаза называл, имея обоснования, и он только глазами хлопал, ибо боялся поднять на меня руку, боясь осуждения батюшкой применения им рукоприкладства - он мне сообщает, но не огорошивает меня, что я могу собираться и уходить из приюта вон.
- И обедать сейчас с нами ты не будешь! Уходи!
Делайте, читатели, вывод сами из нежелания накормить меня обедом на дорогу. Как будто я его объем, этого сатрапа.
Тут следует упомянуть, что при вселении меня в приют, меня отправили в милицию за временной регистрацией. Теперь, покидая Тихвин, я думал, что мне надо зайти в милицию, чтобы сняться с учёта, или ещё для каких бюрократических формальностей. Милиция была от приюта далековато. До неё надо было идти мимо Спасо-Преображенского собора. Я решил не тащиться до милиции с тяжёлой сумкой с книгами, а оставить её в соборе у работающих в нём каких-то женщин. Я им объяснил, что я покидаю приют, и мне надо сняться с временной регистрации в милиции. Женщины, естественно, не были против того, чтобы я оставил на время свою ношу у них в комнате в соборе. Я сходил в милицию. Там мне сказали, что я к ним приходить был не должен. Через час возвращаюсь в собор. Женщина, которой я в соборе доверил хранить свою сумку и полиэтиленовый мешок, передаёт мне 200 рублей. Говорит: - От батюшки. Типа: за время моего часового отсутствия в соборе отец Александр был тут и оставил для меня деньги. Знакомую мне сумму - как раз на билет до Петербурга. Но я предпочту потратить их на еду и полторалитровую бутылку пива, которого я так давно не пил (и Новый год, 2006-й, я встречал в приюте лишь с горсткой конфет и чаем от батюшки, то есть без алкоголя). А поеду я бесплатно. Прежде чем указать, куда же я сначала заеду, вспомню, что покидая приют, я бушлат незаметно одел под зимнюю куртку-пуховик, ибо я боялся, что сатрап Василий Иванович не захочет, чтобы я взял бушлат с собой. Из вредности не захочет. Так что, хорошо, что было холодно, и я не вспотел в и куртке и в бушлате одновременно с тяжёлой сумкой с книгами.
С вокзала в Тихвине я звоню по моему мобильному телефону в Германию Диме Блюменталю. Звоню и тут же кладу трубку. Он мне перезванивает (у нас с ним такая договорённость). И огорчает меня. Якобы огорчает новостью, что у него сейчас финансы поют романсы по причине... Опущу причину из уважения к Диме. "Огорчив" меня на счёт сроков, то есть на счёт февраля - весны этого года, Дима не отказал мне в принципе. В принципе он по-прежнему хочет мне помочь, и возможно, говорит он, это даже к лучшему, если я смогу прилететь в Германию не сейчас, а летом, сбудется моя мечта оказаться в Германии, стране проведения Чемпионата мира по футболу, в дни его проведения. Так что чувства облома от невозможности улететь в Бундес весной 2006 года у меня не возникло, а скорее, наоборот, я обрадовался появлению вновь надежды побывать на празднике мирового футбола, казалось бы угасшей после облома с отъездом в Дойчландию на учёбу в 2003-2005 годах. Вот в таком хорошем настроении я приехал на электричке в Волховстрой, где переночевал на вокзале 2 ночи, ибо я решил прибыть в Петербург 17 февраля, прямо на Улин день рождения. Во вторую мою ночь на вокзале ко мне прилип-да-да, буквально прилип и не хотел отставать - один таджик. Кызырбай его имя. Он строительный инженер. Направлялся, как и я, в Питер. На заработки. Прошу запомнить этого Кызырбая. Его имя ещё всплывёт в моём повествовании позже. Так получилось, что я угостил безденежного таджика, сидящего рядом, пивом - дал допить ему свою бутылку, а то он так смотрел, как я пью; вот он и остался сидеть в зале ожидания со мной, и в электричку на Петербург мы садились вместе. Теперь на мне был одет только бушлат, куртку я снял. По вагону пошли контролёры проверять билеты. Проходя мимо нас и увидев меня в тёмно-синем бушлате, на котором блестели пуговицы в 2 ряда, один контролёр сказал другому:
