Он подхватывает пакет с противными липкими лепестками завязки.

*

На самом деле он не спешит. Идет пешком. Навязался, блин, вроде как человеку…

Покупает в магазине пару бутылок шампанского, а хуй ли? Добредает до нужной улицы, до нужного дома, поднимается в нужный подъезд, на нужный этаж. Не звонит. Сразу. Мнется. Блядь.

Звонит.

Веня открывает не сразу, орет что-то в дверь, потом открывает – радостный:

- О, привет! А ты чего так долго? Да заходи уже, холодно. Ох, не фига себе, шампуня купил, ну так-то, наверное, все-таки день рожденья, а я тут тебе торт испек, если бы ты раньше пришел – не успел бы.

Веня большой и теплый, как само воплощение дома, встречает его, словно они сто лет друзья. Сразу хочется обнять его. Из какой-то нездоровой благодарности. Но Леша не обнимает, а подзаряжается от него – теплом и весельем.

На расстоянии.

Давно с ним такого не было.

- Бросай сюда.

*

Они, не особо пиздя, едят. Торт – какой-то ебучий шедевр. Просто абзац. Веня на Лешин шок при виде подарка просек и прояснил:

- Да я после девятого учился на повара. Че-т в прикол было. Вот. Не знал, что тебе подарить.

- Ну ты даешь.

Вот и все, что может выдавить Леша. И потом еще:

- Спасибо, честно говоря. Даже не знаю.

- А чего тут знать, отрезай.

Усмехается Пух.

Пух.

Легкий.

Веня, правда, много улыбается. Лишнего не болтает. Отвечает честно и просто на все. Ничего из себя не строит. Никем не пытается быть. Казаться. И немного волнуется. Это волнение чувствуется, но как-то неуловимо. Потом Леша встает помыть посуду. Почему-то. Хоть он ненавидит это дело до чертиков. Просто как-то все так легко и правильно.

Обманчиво.

И он обманывается.

Первый раз, когда Веня подходит, заслоняя почему-то собой полмира – темнота облепляет стены – протягивает руки, прорезая личное пространство насквозь, мягко вынимает из рук тарелку:

- Да ты что, ты же гость, оставь.

И Леша оставляет, отходит. Пораженный. Сердце в груди выдает дикую барабанную дробь. Невинная близость обескураживает и обезвоживает – сушит в горле. Веня оставляет намыленную тарелку и выключает воду. Поворачивается. И тут Леша обманывается еще. И делает какое-то такое движение, которое очень похоже на…

- Э-э-э…

Чуть отстраняется Веня.

Господи.

Боже.

Мой.

С чего ты решил, что можно?

И Веня, который весь – тепло, весь – покой, говорит Леше, который весь – стыд, весь – позор:

- Я… это… не…

Да-да, он уже понял, что не. Просто.

Просто его в кои-то веки потянуло к кому-то, и он все, наверное, перепутал. Дружбу с любовью, страсть с интересом, нежность с добродушием.

Но, вместо того, чтобы оборжать всю эту нелепую сцену, Леша делает что-то еще более, а, может, и менее ужасное – прислоняется лбом к Вениному плечу. На одно только мгновение. Закрывает глаза.

Заебало, его так все заебало…

Пожалуйста.

Если он засмеется. Если он взбесится.

И что?

Ничего, ничего.

Если он…

- У тебя все хорошо?

Спрашивает Веня и кладет большую ладонь ему на плечо. Богатырь спрашивает Змея, все ли у него хорошо? Тому бы ответить: я, Добрынюшка, что-то совсем расклеился, не руби голов, пощади.

Ебаный в рот.

Да разве расскажешь такую сказку?

- Да. Прости. Я не… Блядь, извини.

- Ладно, ничего.

Веня не смеется. Он очень хороший и ответственный мальчик, и готов взять птенца под крыло.

Спасибо, конечно.

- Я, пожалуй, пойду. Реально, извини.

- Леш…

- Да нормально все. Все нормально.

========== 3. Три ==========

«нас было трое

жалко, что не вдвоем»

«мы оба смотрели мимо и всё в тени»

«оставайся быть ни при чем»

«с нами умрет эта страшная тайна»

*

Леша берется за ручку двери и думает: пойду – умру.

Идет и не умирает.

Ночью толком не спит, прокручивая в голове снова и снова, что? До что – не докручивает – вздрагивая всем телом. Стрем, как выстрел. Мордой в подушку – тоже не помогает. Не глушит.

Слышит, как возвращается Дашка. Бухая в хламину. Каблуки у нее заплетаются цокать.

*

Все последующее воскресенье Леша борется с чем-то. Наверное, с ветряной мельницей.

Встает рано. До петухов, блядь. Хоть отключился только под утро. Спать не может совсем – бросает пытаться.

Идет на кухню, заваривает черный, как сама чернота, чай, балдосит туда сок чуть не половины лимона – мрак как будто рассеивается. Парень думает: не хило было бы в башку вторую половину выдавить.

Сидит за столом на кухне, собирая сахарные крупицы на палец, ждет, когда чашка остынет – пока все спят, ловит какие-то слабые отголоски «хорошо».

Дашка вползает, сонная, бледная, с лицом клоуна, спавшего в луже.

Леша замирает. Холодеет. Другое лицо у него перед глазами встает. Жуткое. Распухшее. Совсем другое, не такое, чужое лицо…

Глотает горячее, обжигается. Дашка хлещет холодное прямо из кувшина, оставляя противный розовый липкий след на горлышке, потом забирает вторую половину – жить теперь вечно во мраке – лимона, графин тоже забирает, и молча отползает к себе.

За ней бесшумно ниндзит кошак, нехотя тычется носом в какую-то сухую и уже завернувшуюся колбасу, гипнотизирует ее глазами, есть – даже не пытается. Потом начинает орать. Леша вспоминает соседского пса, который по юности залетел к ним, перепутав этажи, прямой наводкой на кухню, и сожрал у этой жевнилы все, что только было на блюдцах. Мысли об этой собаке приводят Веню.

Леша встает и идет умываться. Потом чистит зубы с каким-то ненормальным тщанием. Бреется. И – чего мелочиться – лезет в душ, стоит, стоит, стоит под теплыми струями, мысли о горячей воде приводят Веню.

Пиздец.

Когда он выходит, мать уже жарит что-то, отец ест, у Дашки надрывается телефон, кот все так и мяучит, как ебанат.

Всё.

Воскресенье, считай, закончилось.

Парень прячется у себя, как неродной сын. Мать молча приносит ему в комнату тарелку блинов, ставит на стол, протягивает конверт.