Приходя к Моне на занятия, Алеша поражался бедности условий. А мать с гордостью говорила:

– Видишь, мальчик, у моего Мони настоящая еврейская копф[18] на плечах: он не только любит учиться, он даже может учить других.

Моня смеялся, он умел все превращать в шутку, спрашивал, например, Алешу:

– Знаешь, кто был Карл Маркс?

– Экономист, кажется, – отвечал Алеша, – как твоя тетя Соня.

– Простак ты, Алешка, моя тетя Соня – старший экономист. Она превзошла Маркса.

Под влиянием друга в Алеше развивалось чувство юмора, и он вкладывал его в стихи. Хотя он не любил показывать их другим, но доверительно дал Моне прочесть некоторые. Моня понял, что у Алеши настоящий поэтический дар. Взаимное доверие укрепило их дружбу, они стали добрыми друзьями.

Моня был остряк и рассказчик анекдотов, он знал все еврейские и все политические анекдоты, сам удачно их сочинял и даже писал политические эпиграммы. От него пошло четверостишие про знаменитую эмблему страны – золотые серп и молот, которые красовались на красном флаге:

Услышав от него эту эпиграмму, Алеша сочинил в ответ:

С того времени Алеша и полюбил писать эпиграммы. Образовался творческий симбиоз: Моня придумывал остроумные анекдоты, а Алеша перекладывал их в эпиграммы. Как-то Моня прочитал ему вслух первую строку «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», – а потом со смехом прокомментировал:

– Это усраться можно! Этот призрак забрел к нам в Россию, и с тех пор нам ставят клизмы того учения.

Алеша тут же придумал эпиграмму:

Кроме острых политических анекдотов Моня сочинял много соленых, даже похабных, подбирая темы в своей богатой похождениями жизни. Так Алеша написал:

Моня не обиделся:

– А что? Чистейший реализм, все правда. Я знаю, что Алешка меня любит. Не каждый попадет под его перо. Когда-нибудь меня будут вспоминать только потому, что он написал это про меня.

Вот этого своего приятеля Алеша и попросил, когда узнал про арест Берии:

– Можешь пустить мою эпиграмму про Берию в народ? Для хохмы, чтобы смеялись и повторяли.

– Раз плюнуть: скажу громко в толпе – вот и все.

– Только осторожно.

– Будь спок – сделаю, – это была еще одна любимая присказка. – Поедем вместе в переполненном троллейбусе в час пик, когда разные служащие и прочие интеллигенты едут с работы. Остальное я беру на себя.

В переполненном троллейбусе они пробрались сквозь толпу к дверям и уже собирались выходить на остановке, когда Моня повернулся к Алеше и громко сказал:

– Слышал шутку про Берию?

Он сделал короткую паузу, пассажиры вокруг насторожились, а Моня звучно продекламировал эпиграмму:

И тут же оба выскочили наружу. Троллейбус тронулся, они услышали взрыв смеха и уже через окна видели, как люди, смеясь, передавали друг другу эпиграмму. Моня посмотрел на них и прокомментировал своей любимой фразой:

– Это ж усраться можно.

К вечеру эпиграмму Алеши повторяла вся Москва.

В следующий раз, когда Павел пришел к Семену и приготовился слушать продолжение рассказа, к ним опять вошел Алеша:

– Отец, можно я расскажу Павлику, что было дальше?

Прошло несколько месяцев после объявления об аресте Берии, люди ждали, что его станут судить, устроят показательный процесс. Однако о суде ничего не сообщали.

Однажды утром в ноябре 1953 года Моня возбужденно ворвался к Алеше, держа в руках газету:

– Алешка, посмотри на это сообщение: наконец написали, что над Берией состоялся суд.

Алеша взял газету и уставился на первую страницу.

– Не туда смотришь, вот где она – маленькая заметка в конце, будто мелочь какая-то. Это ж усраться можно!

Алеша посмотрел, удивился:

– Да уж, короче сообщить невозможно. Это настоящий фарс, новое руководство скрывает от народа правду! В конце добавили одной строкой: «Приговорен к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор приведен в исполнение».

– Подлецы! Говнюки! Они даже настоящего обвинения не написали. Ты посмотри, что они ему предъявили: «изменник Родины, враг народа, предатель и английский шпион». Но ведь все знают совсем другое, что его руками погублены миллионы невинных советских людей, включая моего отца. Об этих жертвах ни слова. Пытаются доказать, что его убрали как шпиона. Кто в это поверит?

Алеша разделял возмущение Мони:

– Да, о настоящих преступлениях и не упоминается.

Моня все горячился:

– А это что значит: «Приговор приведен в исполнение»?! Это значит, что его расстреляли – и концы в воду. Уже больше от него ничего не узнают. Устроили закрытый суд, нет никакого упоминания о вызовах свидетелей. А устроили бы над Берией настоящий суд, я бы первый выступил свидетелем и рассказал, как его агенты забирали моего отца, невинного еврея, выбившегося из низов и сумевшего стать крупным юристом. Знаешь, почему Берию судили закрытым судом и поспешили убрать? Ежу ясно, что другие его кремлевские друзья сами замешаны во многих преступлениях, все эти Маленковы, Кагановичи, Ворошиловы и сам Никита Хрущев. Все они подписывали приговоры об арестах и расстрелах. Если бы на суде стали раскрывать все преступления Берии, он мог назвать их имена. Если бы выявилось их участие в преступлениях перед народом, это могло вызвать массовое возмущение… – Моня горько вздохнул. – Все ясно, никакого настоящего суда они не хотели, им только надо было спрятать концы в воду. Подлецы!

Алеша нацарапал что-то карандашом на бумаге, потом воскликнул:

– Готова эпиграмма:

По заведенному с 1936 года порядку приговоренных к расстрелу возили за город, на то место, которое подобрал предшественник Берии Ежов, – изолированный Бутовский полигон на южной окраине Москвы. Там у деревянной стенки расстреляли тысячи жертв, в основном священников и крупных политических деятелей. Никакой традиционной последней папиросы выкуривать не давали, никаких последних слов никто из них не произносил, а если и хотели бы сказать, то не оставалось времени – карательный взвод уже держал винтовки наготове. В последние мгновения священники начинали произносить молитвы и крестились, политики выкрикивали злобные проклятия или все еще признавались в верности Сталину. Когда в 1936 году казнили Зиновьева и Каменева, членов сталинского триумвирата, Зиновьев запел еврейскую молитву – кадиш.