Ни запахов детской кроватки, ни разноцветья игрушек и книжек – ничего, кроме воя сирен, крестов прожекторов в небе, гавкающих залпов зенитных орудий, свиста бомб!

…Михаил и Циля разъезжали по воинским частям и бригадам, выступая перед красноармейцами. Получали за свой артистический труд на благо Революции буханку хлеба в качестве солидного гонорара. В Советской России свирепствовал голод.

Вот так для Миши и Цили продолжалась Революция для скрипки и фортепиано…

– Мама, не плачь. Не пла-а-ачь, мама! Ну не пла-а-ачь! – четырехлетний Санька и сам готов расплакаться. В маминых руках дрожит нетерпеливо и радостно вскрытый фронтовой треугольник. Почти два месяца она изводилась в ожидании весточки с фронта.

Алька, хоть уже и второклассник, не может прочесть прыгающие неровные строчки незнакомого почерка. «Не волнуйтесь, мама, братишки, не волнуйтесь, – вслух читает мама эти долгожданные строчки. – Я в госпитале, ранение легкое, скоро к своим, в часть. Целую – ваш сын и брат».

– Боже мой, что с тобой, сынок? – причитает она. Ранен, но не так уж легко: кого-то попросил написать, сам-то не смог, диктовал кому-то…

Держа у груди заплаканный драгоценный листок, прижав к себе среднего – Альку, гладя по голове младшенького, устремив перед собой взгляд, мама говорит тихо, покачиваясь в такт словам, обретшим самый главный смысл, самую главную надежду ее ожиданий и волнений: «Жив, жив, жив. Слава Богу, жив наш Изенька»…

Втроем они, прижавшись друг к другу, долго сидят, пока незаметно в комнату не вползают сумерки. Мама и ее двое сыновей словно олицетворяют Терпение и Надежду… Мама зажигает керосинку с лопнувшим стеклом. Стелет всем на ночь, но они долго не могут уснуть; какое-то возбуждение нервным разрядом пронизало всех.

– Вот, сыночки, здесь наша семья. Не вся: папа и старший ваш братик на войне. – Голос мамы дрожит. – А папка до войны мечтал, – нотки радости звучат в мамином голосе.

– Знаешь, Мусенька, – говорил он, – так хорошо, что у нас трое сыновей. Представь себе: они вырастут, у каждого будет своя семья, а мы, старенькие, будем каждую неделю гостить у них по очереди. Постучимся к старшему: «Принимай, старшенький, гостей!» И навстречу выбегут мал мала меньше карапузы-внуки! Я им буду играть на скрипке и рисовать домики и лошадок. На следующей неделе пойдем к среднему: «Принимай, средненький, гостей!» И навстречу выбегут трое мальчишек, таких же, как у нас с тобой, Мусенька. На третью неделю постучимся к самому младшенькому: «Принимай, Санечка, гостей!..

И вдруг Санька со своей постели возбужденно продолжает мамин рассказ:

– И навстречу выбегут три маленькие девочки!

– Почему же девочки?

– А потому, – запальчиво кричит Санька, – что уже хватит мальчиков: их на войну забирают!

Тут мама заплакала в голос…

Тяжело засыпая, Алька подумал, что неплохо быть средним братом, хотя и очень жаль, что не может уже сейчас помогать старшему и отцу на фронте бить фашистов.

Во сне он видит себя в военной форме, и она ему очень к лицу…

Зима в тот военный год выдалась в Казахстане морозная и суровая: как прижало морозом сугробы плотного снега, так он и лежал твердой шубой на полях, на пробитых машинами и телегами тоннелях дорог и улиц. Жили в казахской мазанке… В сенях хранилась хозяйская утварь: тяжеленные жернова для помола кукурузы и зерна. Вилы, грабли, лопаты, носилки, серпы для срезания курая в предгорье1.

Штабелями у стенки аккуратно хранился кизяк. Без него – конского и коровьего навоза, смешанного с соломой и высохшего в брикетах-лепешках, – немыслимо было продержаться зиму. Он был главным топливом.

Хранились там бочонок с жидким мылом, от которого резко воняло, сани и бочка литров на тридцать для питьевой воды. Печь стояла в небольшой комнатушке, где еще были стол, табуретки, этажерка и три кровати: мамина, Саньки и Альки. Город Павлодар, где было много эвакуированных, жил своей тыловой жизнью. Соседи были дружны: радости и горе были общими… Но война эхом докатывалась и сюда.

За стеной трое суток стояли плач и вой. Зарезали барашка, пили и плакали. Собралась вся родня: старики, женщины, дети, инвалиды, пришедшие с фронта, из госпиталей. Перебивая друг друга, говорили, вспоминали, причитали и пели заунывные казахские песни: в семью пришла похоронка с фронта на сына. Все соседи разделили и стол, и горе.

Очень трудно зимой было добывать питьевую воду.

Пусть и тяжело, но весело, играючи, с шутками-прибаутками втроем спускались по скользкому спуску к Иртышу.

Бочку везли на санках. Из проруби, к которой тянулась цепочка людей с ведрами, набирали воду ведерком. Осторожно, скользя на подъеме, втягивали санки с полной бочкой на берег и пару кварталов без приключений везли драгоценный груз до хаты. У самого порога возникала сложная задача: как втроем втащить бочку с водой в сени.

– Вот бы был с нами Изенька, – вздыхает мама, – он бы сразу все решил. Он у нас сильный и ловкий.

– Ничего, мам, мы сами, – говорит Санька и неловко пытается что-то сделать, крутясь у санок.

– Давай, Алик, бери с этой стороны, а я подкачу сани к самому порогу бочкой на край. Мы поставим, а ты придержи. Санечка санки выдернет из-под бочки, и она окажется на пороге… А теперь тихонько держим ее и переставляем на пол в сени, так, тихо-тихо! Что ты?! – И бочка валится с порожка на Альку, он поскальзывается, вода ровным потоком вытекает на снежную дорожку у самого порога.

– Вот бы был с нами Изенька! – плачет мама, снимая с Альки мокрую одежду…

Уж как надоел этот дурацкий ноющий возглас: «Ма-ам, чего бы по-есть?!» Хотя Алька понимал, что канючит не он, а его урчащий пустой желудок. Санька только моргает широко раскрытыми глазами, глядя то на брата, то на мать.

Втроем, вцепившись в деревянную, отполированную сотнями ладоней ручку тяжеленного колеса-жернова, крутят его, тянут, тянут, тянут до одури. По желобку тонкой ленивой струйкой течет кукурузная мука. Эта драгоценность аккуратно собирается в миску. Мама формует лепешки. Жаркий огонь в печи тем временем обещает уют и некоторую сытость.

Чай из собранных еще осенью трав бодрит после трудного дня. Завтра они снова пойдут за водой к Иртышу, и не один раз, понемногу, и соберут полную бочку вкусной воды, ее хватит на пару дней.

– Спите, ребятки, спите, родные. Как там наши? Им еще тяжелей, – мама еще хлопочет по дому, и братья не слышат, как она долго плачет, заливая слезами подушку…

Под утро ей приснится большой концертный зал. И из-под ее тонких и чутких пальцев летят к высоким окнам изумительные звуки фортепианного концерта П. И. Чайковского. Того, что она не успела доиграть в прошлой мирной жизни…

Альке снится, как Изя ведет их с Санькой по довоенной харьковской улице Короленко вверх от своего дома. Воскресенье. Яркое теплое солнце заставляет жмуриться.

– Братишки, отгадайте, сколько стоит пятикопеечная булочка? – смеется старший. – Не знаете? А сейчас мы ее купим. Дайте нам, пожалуйста, вот эту булочку, – говорит он продавщице в ближайшей кондитерской.

– С вас пять копеек, – она протягивает им румяную, пахнущую ванилью булочку с изюмом и орешками.

– Так вот, математики, пятикопеечная булочка стоит пять копеек, понятно? – И он хохочет, разламывая ее пополам для братьев.

Солнце куда-то исчезло. Поднялся ветер. Трое быстро шагают по улице. Вдруг слышится нарастающий рев моторов и пулеметные очереди. Над ними так низко, что казалось, врежется в крыши невысоких домов, пролетает немецкий самолет. Ребята даже успевают разглядеть смеющегося пилота в шлеме и очках, угрожающе скрестившего у горла руки. Исаак рывком затаскивает братьев в ближайшую парадную, следом задребезжали стекла и жалобно заскулила собака. Завизжала, заметалась, закрутилась на месте и стихла у закрытых дверей на мостовой. Братья увидели первую кровь Отечественной войны…