На меня смотрели большая гостиная и маленькая, соединенная с ней раздвижной дверью столовая, которая, несомненно, служила Джун кабинетом. У окна стоял большой письменный стол с единственным стулом, на столе — компьютер. Остальная часть квартиры, включая спальню, оставалась для меня невидимой. Сейчас Джун либо была там, либо ее вообще не было дома.

Я пробыл там час, упиваясь своей победой. Ради этого стоило солгать.

Потом я поехал в ближайший мебельный магазин, купил матрац, постельное белье и маленький крепкий складной стол со стулом. Женщина в кассе как-то странно на меня посмотрела. Взгляд этот мог означать как молчаливое понимание, почти солидарность, так и недоверие. Почему? Разве покупка стола и матраца выглядит подозрительно? Или она приняла меня за похитителя, оборудующего тюрьму для очередной жертвы? Или я просто превратился в параноика, склонного принимать реальность за шпионский фильм?

Только в машине я понял, что могло ей не понравиться. В своем отутюженном комбинезоне я выглядел человеком, ни разу в жизни не бравшим в руки инструментов, который сейчас спустится в подвал, где у него мастерская, и новехонькой циркулярной пилой отхватит себе обе руки, растущие «не из того места». В ее взгляде была насмешка.

Джун в нерешительности стояла посреди гостиной, озираясь по сторонам, словно размышляя, что еще можно улучшить. Нет, не похоже. Она вышла в прихожую, вернулась с бумажным рулоном. Развернула и повесила постеры на стену. Огромный Кандинский — много цветов, и особенно синего; такой же большой и такой же синий Миро;^[59] три почти одинаковые работы Ротко, чуть меньшего размера, в мягкой красноватой гамме.

Мне стало хорошо, оттого что я на нес смотрел. Никакого триумфа в душе, только покой. Я чувствовал облегчение и грусть, как после долгого путешествия. Здорово, что я снова дома, но пока чувствую себя чужим в непривычной еще обстановке.

Понаблюдав за Джун некоторое время, я быстро вышел, надвинув кепку на глаза, и спустился к машине — нужно было обеспечить электронную поддержку своего плана.

Вольфганг сразу выложил передо мной лучшее из того, что было в магазине, и выказал готовность установить все лично. Около десяти вечера, когда последние красные полосы растворились в небе, в моем «офисе» уже находились две веб-камеры, направленные на окна Джун. Ее не было дома, когда Вольфганг закреплял их изнутри на подоконнике. Решили оставить камеры за стеклом, хотя это, конечно, ухудшало качество изображения.

— Не буду ничего объяснять, — сказал я, поймав на себе уже третий его недоверчивый взгляд. — Только это не то, что ты думаешь.

— А я ничего и не думаю, — отозвался он с двусмысленной улыбкой. — Если вдруг понадобятся «жучки» или специальные микрофоны, дай знать заранее. Чтобы раздобыть их, нужно время.

— Не понадобятся, — ответил я. — Меня интересует лишь визуальный ряд.

Его ухмылка стала еще шире. Мне было неловко из-за того, что он считает меня вуаеристом, но моя уязвленная гордость и его мнение не имели сейчас никакого значения.

Компьютер я установил в задней комнате и, когда Вольфганг наконец ушел, то и дело переходил от окна к экрану и обратно, сравнивая изображение с реальностью. Джун вернулась домой минут десять назад и теперь сидела перед компьютером. Что-то печатала. Как прежде. Все снова в порядке.

Я едва держался на ногах от усталости, но сразу же взялся за инсталляцию программного обеспечения для работы с видеоизображениями. У меня все получилось. Часа через два воспаленными от напряжения глазами я смотрел непрерывный видеофильм в специальном окне в левом верхнем углу экрана. Джун спала. В ее квартире было темно.

Теперь придется следить за собой, обдумывать каждую фразу. Я не должен знать о Джун больше, чем она сочтет нужным сообщить. Заговорив о чем-то, что я мог только увидеть, я выдам себя. Буду учиться лгать.

Вчера Джун так и не написала. Мне показалось, она выглядит несчастной — сидит неподвижно перед компьютером сгорбившись и не сводит с него глаз. Потом выпрямилась, кликнула «мышкой» в команду «Ответить». Я не видел этого, но догадывался. По тому, как решительно она надавила на «мышку» — тем же движением, которым нажимают на буквы при печатании, — я понял: Джун закончила и отправляет «ответ».

Прошло не больше минуты, и у меня заиграло «арпеджио». Она устало откинулась на спинку стула, скрестив руки за головой.

«Ах, Барри, весь день меня терзало чувство вины и жалость к самой себе. Не понимаю, что случилось позавчера. Твои слова стали холодными и чужими, будто я тебе безразлична. Неужели из-за того, что я проявила недоверие? Знаю, ситуация нелепая: я хочу общаться с тобой, но кое-чего говорить просто не имею права, иначе ты меня вычислишь. Я понимаю, без искренности разговор невозможен. А ты был искренен, когда пообещал не искать меня? Честное слово?

Думаю, у меня не получится обдумывать каждое слово: это можно писать, а то — нельзя. Все и так достаточно плохо, потому уже, что приходится жить вопреки убеждениям или, лучше сказать, — вопреки чувствам и желаниям. Нам предстоит неоднократно поссориться с тобой, я еще долго буду глуха и слепа, и все твои попытки обвинить меня в непоследовательности будут напрасны. Давай уж тогда ссориться по-настоящему. Лучше проявлять гнев и злобу, чем холодность, расчетливость и отсутствие интереса, какие ты выказал позавчера.

Барри, пойми меня правильно, я не упрекаю тебя, — я просто прошу, умоляя о том же и себя, не разрушать то, что у нас есть. Наши отношения и так достаточно хрупки, нам трудно быть откровенными — ведь я по собственной воле отказываюсь от возможного счастья, — но если мы перестанем доверять друг другу, они не продержатся и недели.

Если ты дома, ответь. Я брожу по комнате из угла в угол и жду ответа. Чувствую себя не на месте, хочется плакать. Утешь меня, если можешь. Джун».

Все было не совсем так. Она вовсе не ходила по комнате из угла в угол, а принесла с кухни поднос с кофе или чаем и сидела перед компьютером. Время от времени Джун смотрела прямо на меня. Неужели она видит камеры? Я специально не стал мыть окна, поэтому изображение получалось неясным и смутным, кое-где картинка вообще была смазана: я ведь не хотел, чтобы окна моего «офиса» заметно изменились снаружи. В «Токере» ее имя мерцало уже несколько минут.

Барри. Обещаю, что не стану тебя искать.

Чистая правда, но мне все равно было стыдно. Если понимать сказанное буквально, то я солгал. Придется следить за собой, чтобы не выдать тоном своих эмоций.

Джун. Спасибо. Знаю, что требую невозможного, но у меня нет выхода.

Барри. Выход, кажется, есть.

Джун. Давай не будем ссориться сейчас. У нас еще возникнет уйма причин.

Я увидел, что она улыбается, и ощутил волнение. Новое измерение. Раньше я или смотрел на Джун, или беседовал с ней. Теперь и то и другое можно делать одновременно. А она об этом не знает.

Барри. Когда ты привезешь свое чудовище?

Осторожнее! Откуда тебе известно, что она еще не привезла его? И я быстренько дописал: «Или оно уже там?»

Джун. Еще нет. Не знаю, когда его выпишут. Но давай, пока это не случится, ты будешь вести себя хорошо, и ссориться мы не будем.

Барри. Я и так хорошо себя веду.

Джун. Знаешь, кое-что меня удивляет. Не знаю, как тебе объяснить, вернее, с чего начать.

Барри. Начни со слова «я».

Джун. Со вчерашнего дня мне кажется, что твои глаза снова со мной. Наверное, я сошла с ума. Чувство такое же, как дома — на Констанцерштрассе.

Барри. Похоже, ты стала жертвой очередного вуаериста. У тебя есть занавески?

Джун. Напротив никто не живет. Недостроенный дом, где скоро будут продаваться квартиры. И потом, это не чьи-то глаза. Именно твои. Такое чувство во мне пробуждают только твои глаза. В какой-то момент я чуть было не открыла окно и не сделала это прямо на столе, так ясно я ощущала всей кожей твой взгляд. И не смогла вовсе не из страха, а потому что была подавлена. После нашей размолвки.