Барри. Ты мужественная.

Джун. А ты расскажешь мне о себе?

Барри. Я подумаю, хорошо? Напишу, когда пойму, хочу или нет.

Джун. Доверься мне. Я тебе доверилась.

Барри. До скорого.

Внезапно у меня возникло чувство, что я должен ей рассказать о своей жизни. Пробежав глазами все написанное еще до того, как она появилась в доме напротив, и после незначительной редактуры я отослал ей файл и сразу же написал в окне «Токера»: «Тебе письмо».

Сначала я собирался наблюдать, как Джун читает, но даже беглого просмотра текста мне хватило, чтобы Шейри вновь ожила у меня перед глазами, и я почувствовал: невозможно, думая об одной, наблюдать за другой. Я разделся и принял ванну.

Несколько раз я пытался представить, как мы с Шейри в один прекрасный момент стали бы вдруг так же яростно ссориться, как ссорились с Сибиллой. Наверное, я ожидал своего рода терапевтического эффекта. Вот только никак не удавалось представить. Мы с Шейри не смогли бы с такой легкостью причинять друг другу боль, помня, что любая ссора оставляет рубец. Сказки? Да. Конечно, однажды мы с ней тоже оказались бы там, где почему-то рано или поздно оказываются все: крутили бы пальцем у виска, язвили по любому поводу, обижались на шутки и смеялись, когда второй говорит серьезно. Но каждый раз, когда я хотел навязать себе эту картинку, Шейри все еще была со мной.

Я редко принимаю ванну, но уж тогда лежу в воде часами, пока не сморщится кожа на кончиках пальцев. На сей раз я не продержался и четверти часа.

Вошел в чат и написал: «Ухожу на часок. Кажется, на меня опять все это навалилось». Не хотелось просто ходить из угла в угол в ожидании того, какое впечатление моя история произведет на Джун. У меня-то были ноги. Я мог сбежать.

Джун. Читаю. Узнаю тебя. Вот бы взглянуть на твою квартиру. Судя по описанию, это настоящий шедевр.

Домой я вернулся часа через три. Джун сидела перед компьютером, закрыв глаза и склонив голову набок.

Барри. Ты плачешь?

Джун. Да.

Барри. Прости. Теперь я разбил тебе сердце.

Джун. Это была настоящая любовь?

Барри. Думаю, да. Только уж слишком недолго продлилась.

Джун. У нас похожие истории. Только ты ни в чем не виноват.

Барри. Тебе известно, что я об этом думаю.

Джун. Значит, мы с тобой наподобие близнецов? Обоих тянет в квартиры под самой крышей, мы письменно исповедуемся друг другу в самом сокровенном, находясь на расстоянии прямой видимости? Случайность?

Барри. Разумеется. Счастливая случайность.

Джун. Я бы хотела что-нибудь для тебя сделать.

Барри. Ты и так много делаешь. Не думай об этом, иначе тебе снова взбредет в голову что-нибудь из области эротики.

Джун. Не шути так. Я все еще плачу.

Барри. Может, это пошло и не стоит выеденного яйца, но, прочитав твой рассказ, я словно от всего абстрагировался. Оказывается, я не единственный, кто не знает, зачем он на этом свете, и борется с тенями прошлого, кого одолевают воспоминания, от которых невозможно спастись.

Джун. Теперь я понимаю, почему ты против секса. Не хочешь изменять своей мертвой возлюбленной.

Барри. Не знаю.

Джун. Ладно. Буду читать дальше. Пока я только в больнице.

Барри. Читай. Мысленно я с тобой.

* * *

Пришлось выудить из Сети новую игру, потому что тишина в квартире была невыносимой. Мне хотелось звуков: писка, щелчков — чего-нибудь. Желание достать из шкафа колонки и подключить их стало почти непреодолимым. Но я ведь поклялся никогда больше не делать из музыки шумовой фон. Поэтому предпочел отыскать игру, где было много звуков, и отдавался этому занятию до тех пор, пока на экране не замерцало имя Джун.

Джун. Никогда не думала, что можно называть женщину хорошенькой, вложив в свои слова столько презрения.

Барри. Тогда я был настроен против тебя.

Джун. Считал, что я обожаю музыкальные фестивали. Эх, мальчик, мальчик!

Барри. Прости.

Джун. Матиас больше не появлялся?

Барри. Нет. Я снял с него груз, а потом стыдился себя.

Джун. Да. Ужасный сон. Твои сны, как правило, трагичны.

Барри. Последнее время — да.

Джун. Даже тот, где мы занимаемся любовью?

Барри. Вспомни: ты упала и лежала на полу как мертвая.

Джун. Я сделала тебе больно?

Барри. Немного.

Джун. Сны иногда выдают то, в чем человек не хочет себе признаться. Не лучше ли держаться от меня подальше?

Барри. Нет. Сны — просто вспышки в мозгу. Они не выдают ничего. Игра с обрывками впечатлений.

Джун. Ах да. Забыла, что ты рационалист. И потом, я всерьез думаю, не повесить ли мне у себя парочку картин? Но только не Климта, которого я, кстати, очень люблю.

Барри. Я его тоже люблю. Просто он не подходит к интерьеру.

Джун. А все подходить и не должно.

Барри. Верно.

Джун. По-твоему, я красива?

Барри. Да. Разве я этого не говорил?

Джун. Не исключено. Женщина забывает комплименты так же быстро, как люди вообще забывают со временем вкус пищи, которую недавно принимали.

Барри. Ого! Точное замечание.

Джун. Удалось преодолеть то, что на тебя свалилось?

Барри. Нет. Но надеюсь, когда-нибудь боль утихнет.

Джун. А меня спрашивал!

Барр и. Думаешь, глупо?

Джун. Со стороны такого человека, как ты, — глупо. Если не веришь, что во всем есть свой смысл, остается только ждать, когда станет не так больно.

Барри. Но если ты не такой человек, как я, значит, не стоит задавать тебе вопросы. Лучше задавай их сама.

Джун. Нам обоим все еще больно. Твой рассказ тоже разрывает мне сердце. Я хочу помочь тебе, как ты помог мне.

Барри. Нет слов.

Джун. И не надо. Хорошо и так. А что ты чувствуешь сейчас?

Барри. Переполнен жалостью к себе.

Джун. Джон Уэйн! Скорбь — не то же самое, что жалость к себе.

Барри. Употреби ты выражение «скорбная работа», я послал бы тебе вирус, который уничтожил бы твой компьютер.

Джун. Таких слов не употребляю. Не раздражайся и не уходи в сторону. Ты же не такой идиот, чтобы считать самообладание проявлением мужества.

Барри. Аминь.

Джун. Пауза.

Барри. Ты сердишься?

Джун. Пауза.

Все снова пошло вкривь и вкось. Мы вспыхивали, как горючие вещества. Почему? Слишком сблизились? Или просто знали теперь друг о друге многое, что нас пугало и делало уязвимыми? В чем причина? Неизвестно.

Я попытался заглушить беспокойство с помощью музыки, но никак не мог выбрать подходящий диск. Что-то поставил, но на первой же песне отвлекся и погрузился в мысли о Джун, о Шейри и ее матери, о стенах в клинике «Шарите», на которые я смотрел в течение долгих недель, — слушать музыку не получалось. Я выключил плейер и сел за пасьянс.

Раскладывать пасьянс меня научила медсестра Карина. Совсем молоденькая, лет двадцати, говорившая на саксонском диалекте. Я ей нравился, она советовала мне, что почитать, и даже покупала для меня книги. Может быть, именно ее я должен благодарить за то, что после многих лет рутинной работы в студии я снова пристрастился к чтению. Ее рекомендации свидетельствовали о хорошем литературном вкусе, мне нравилось почти все. Пока я был в больнице, она давала мне и собственные книги.

Всего три раза успел я разложить карты, когда зазвонил телефон. Мужской голос спросил, я ли тот самый Бернхард Шодер, который недавно пережил несчастный случай. Я сказал «да», не успев даже подумать, с кем говорю: с полицейским или с продавцом телефонов. А потом оцепенел.

Из водопада слов, тут же на меня обрушившегося, я понял, что это водитель «хонды». Он был совершенно согласен с госпожой Лассер-Бандини: ему необходимо поговорить со мной, чтобы преодолеть, как он выразился, свою проблему.

Наверное, он назвался, но я не успел вовремя отреагировать. Пока он говорил, говорил и говорил, я пребывал в состоянии оцепенения, мне хотелось удрать, все равно куда, подальше от его болтовни. Перед глазами опять возникла черная «хонда», выруливающая с кукурузного поля, я услышал знакомый фальцет и почувствовал, что на лбу выступает пот, а левая рука так сильно сжимает трубку, что еще чуть-чуть — и раздавит ее.