Я наткнулся на эту книгу совершенно случайно.

Наш Билли, пытаясь с помощью ножа превратить кусок дерева в свисток, порезал руку. Он обратился к миссис Хадсон, а та, лишь взглянув на порез, сразу поняла, что без моей помощи тут не обойтись. Спустившись на кухню, я увидел, что Билли сидел за столом с обёрнутым вокруг ладони носовым платком миссис Хадсон. Я осмотрел послушно протянутую мне руку. Было ясно, что порез серьёзный, и его требуется зашить и правильно перевязать. Поднявшись к себе за медицинской сумкой, я не нашёл в ней бинтов; несомненно, они были забыты в спальне Холмса на прошлой неделе, когда после стычки с буйным фальшивомонетчиком Холмс обзавёлся раной на плече, нанесённой ножом для писем. Уложив тогда его в постель, я долго сидел рядом на стуле, читая Холмсу, и лишь когда боль утихла и он стал дремать, я собрал сумку и ушёл к себе.

Я предположил, что просто забыл бинты среди груды из книг, нот и разных мелочей, которые он держал в своей комнате; увлекательная коллекция придавала комнате живописный вид, но из-за такого разнообразия предметов в ней очень трудно было что-то найти.

Поскольку Холмса не было дома, я решил сам сходить за бинтами.

Чтобы впустить больше света в его комнату, я распахнул шторы пошире. Пространство, раскинувшееся перед моими глазами, находилось в обычном состоянии организованного хаоса. Без всякого успеха поискав на бюро и около умывальника, я вернулся к кровати: ведь я раскладывал свой медицинский комплект именно там.

Невольно в памяти всплыла недавняя картина: лежа здесь несколько дней тому назад, Холмс, довольный моим вниманием, с таким энтузиазмом пересказывал произошедшее, как будто я при этом не присутствовал. Я не мог не заметить в его глазах радостного сияния, а на щеках румянца. Он, должно быть, страдал от боли, но, казалось, при этом наслаждался своим триумфом. Вспомнив это, я улыбнулся.

Приподняв покрывало, я ничего под ним не нашёл. Под одной подушкой тоже ничего не было. А вот под второй обнаружились не только бинты, но и небольшая книга.

Холмс часто читал самую разнообразную литературу для расследований, но я никогда не видел, чтобы он ради удовольствия и развлечения хотя бы полистал какой-нибудь роман; для этого у него была музыка, наши поездки в турецкие бани и посещение концертов. Я никогда не видел его с книгой в постели. Моё легкое любопытство, с которым я поднял книгу, переросло в изумление, когда я прочитал её название: это была скандальная история Оскара Уайльда о несчастном Дориане Грее. Я был заинтригован: что в такой истории могло привлечь внимание Холмса? Недавно книга вызвала большой переполох в Лондоне, породив как поклонников, так и множество возмущенных её содержанием. Уайльд, как мне говорили, был весьма тонок и осторожен в изображении наклонностей вымышленного Грэя и его друзей; но, учитывая всё увеличивающуюся демонстративность самого Уайльда относительно своих реальных любовных похождений, возмущенный ропот по поводу этого произведения был неудивителен. Так в чём же тут было дело: Холмсу был любопытен текст, который вызвал такое общественное осуждение, или он предвидел необходимость сведений о содержании этого романа в будущем, во время каких-либо расследований? Он и раньше использовал странные материалы во время работы над делом.

Я могу честно заявить, что не был среди тех, кого шокировала личная жизнь мужчин, для которых врачи используют термин “извращенцы”, а общество вежливо называет убеждёнными холостяками. В Англии уже давно между мальчиками в школах были распространены интимные связи, но в то время, как большинство моих друзей оставило свои увлечения в детстве, я никогда их не менял. В Афганистане, во время службы в Беркширском полку, я нашёл компаньона, первого после школы, и немалая часть моей тоски после увольнения была вызвана потерей того, кто стал мне очень дорог.

Когда меня познакомили с Холмсом, я пребывал в состоянии не только печали из-за потери, но и из-за травмы и последовавшей за ней болезни. Холмс произвёл на меня огромное впечатление. Он был исключительно умён, обладал интересной внешностью и держался со мной любезно с самого начала. Голос Холмса был глубоким и выразительным. Его фигура была изящна и стройна, а манеры противоречили его физической силе.

Из-за его богемного поведения и тяги к красивым вещам я сначала подумал, что он из таких, как я. Но достаточно скоро я узнал, что он был скорее эмоциональным отшельником и человеком логики; он сторонился всего, что можно было бы назвать нежными чувствами.

К тому времени, когда я это понял, я уже пожинал плоды нашей дружбы: в его компании я не только окреп физически и восстановил большую часть своих сил, но также обрёл уверенность, а ещё во мне ожил интерес к делам мира. Я снова стремился принести пользу, если могу делать это вместе с ним. К моей радости он, казалось, был тоже искренне расположен ко мне. Он со всё увеличивающейся частотой просил меня присутствовать при своих частных консультациях, удивляя меня при этом тем, что краснел, когда я его хвалил, и часто играл для меня по вечерам любимые мелодии. Он называл меня своим дорогим Уотсоном, а я про себя называл его моим Холмсом, хотя никогда не говорил так вслух.

Поэтому, несмотря на то, что в моей жизни больше не было проявлений подобной привязанности, я был удовлетворён тем, что обрёл рядом с ним; даже позволяя себе думать о том, что Холмс красив, я наслаждался его умом и общением с ним, когда мы читали друг другу, сидя около камина, или гуляли в парках, уделяя некоторое время очарованию спокойствия, прежде чем снова вернуться к борьбе с коварством и злобой.

Холмс, как может быть видно по моим рассказам, был весьма противоречивым человеком: поэтичный и практичный, нежный и хладнокровный, обладающий огромными познаниями и удивительно невинный в некоторых вещах; его знания по философии, астрономии, политике и литературе были или очень незначительными, или вообще отсутствовали. Обнаружив, что он читает роман о Дориане Грее, я был потрясён до глубины души; не только потому, что характер автора был во всех отношениях противоположен характеру моего друга, но ещё и потому, что это была беллетристика, изображавшая моральную трагедию под маской цинизма.

Моё любопытство было задето. Я вышел из его комнаты с книгой в одной руке и бинтами в другой; оставив книгу на диване, я спустился на кухню, чтобы перевязать руку Билли. Поручив дальнейший уход за ним миссис Хадсон, я вернулся в гостиную, чтобы попытаться понять, что в романе Уайльда могло привлечь внимание Холмса.

Закурив трубку, я устроился в кресле. Я даже не стал пытаться прочитать книгу с начала. Тут и там у страниц были загнуты уголки; открыв книгу на этих страницах, я обнаружил, что некоторые параграфы или фразы были подчеркнуты карандашом. Стало очевидно, что Холмс отмечал места, которые, должно быть, могли вызвать негодование поборников морали. Поля книги украшали примечания, написанные его рукой.

Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы понять, о чём повествует эта книга. Живописец Бэзил Холлвард был безнадёжно и бессмысленно влюблён в свою артистическую музу, Дориана Грея, что, казалось, очень раздражало молодого человека. Я обнаружил, что Холмс, подчеркнув описание Грэя, «как сделанного из слоновой кости и лепестков розы», решительно написал ниже «Нелепо романтизированное, бессмысленное и неточное!» Я улыбнулся. Ну, конечно, подобное описание вряд ли пригодилось бы в его работе.

«Изгибы ваших губ переписывают историю» он тоже раскритиковал. Рядом Холмс написал «Эмоции писателя абсурдно грандиозны; метафора бессмысленна. Возможно, могла быть переписана личная история любовника, но не всего мира».

В другом месте я обнаружил подчёркнутой фразу «В наш век люди слишком много читают, чтобы быть мудрыми, и слишком много думают, чтобы быть красивыми». Я хмыкнул, представив негодование Холмса от этой идеи, а потом нашёл ниже «Легкомысленная чушь!»

Но вот некоторые фразы, казалось, встречались им с одобрением. Я это понял по тому, что он подчеркнул их, при этом не оставив никаких примечаний: