Он огляделся вокруг. За окном, на фабричном дворе, уже горели фонари. Он включил настольную лампу. Синяя папка — что в ней? Расчет рентабельности. Рентабельности чего? Кого? И при чем тут я?

С недоумением смотрел он на папку, не в силах превозмочь себя и взять ее в руки. Надо выйти на улицу, прогуляться, самочувствие все равно не из лучших.

Но он по-прежнему не двигался с места. Как бы там ни было, завтра он поедет в Мюнхен и зайдет в оба агентства. Как бы там ни было. Он нажал клавишу селектора и вызвал фрау Крюгер, чтобы отдать ей кое-какие распоряжения и тем самым окончательно определиться. Завтра утром он вновь сядет за руль, и здешние события останутся позади. А впереди будет другое. К примеру, Катрин — но лишь как награда, сперва нужно решить главное. Делу время — потехе час. Кстати, кто это сказал, что на войне лучше принять ошибочное решение, чем вовсе никакого? Неплохой жизненный девиз, ведь жизнь — та же война. Ладно, он принял ошибочное решение, а все-таки оказался прав. Или окажется прав — вступит в битву и одержит победу. Победитель — вот кто устанавливает, что должно войти в анналы истории, и проигравший ничего не может возразить. Проигравшему затыкают рот. Он ложится костьми, хочешь не хочешь гложет землю. Кровью давится! Черт побери, ну с какой стати это лезет ему в голову? Не хотел ведь больше об этом думать.

Вечером, когда он пришел домой, в большой комнате сидел Лотар. Читал газету, в полном одиночестве, — такое впечатление, будто он здесь живет. По его словам, он зашел проведать Элизабет, но сейчас она с доктором у Кристофа. Фогтман увидел на столе две чайные чашки и отвел взгляд, словно не желая замечать то, что его не касается. Он чужой в этом доме. Хотя порою забывает об этом. А после, вот как сейчас, это ощущение вновь пронзает его нежданным холодом. Все здесь как неродное. Кожа кресла и та отталкивает его руку.

— Есть новости из Мюнхена? — спросил Лотар.

— К несчастью, все подтвердилось.

— В таком случае пора предъявить иск по обвинению в мошенничестве.

Фогтман кивнул — говорить с Лотаром на эту тему ему не хотелось. Старая дружба дала трещину. Бесполезные советы только действуют теперь на нервы. Если Лотар страдает от этого — ничего не попишешь. В конце-то концов поделом.

— Поужинаешь с нами?

— Благодарю. Времени нет, извини. — Лотар погрузился в гнетущее молчание. Потом, не поднимая головы, произнес: — Я должен сказать тебе кое-что еще, Ульрих. Собственно, ради этого я и пришел.

— Выкладывай.

— Речь идет о Кристофе. Элизабет просила меня обо всем тебе рассказать. Парень получил повестку в суд. Его поймали в магазине на воровстве.

Ни испуга, ни удивления — он лишь с какой-то сверхъестественной отчетливостью прочитал на красном лице Лотара озабоченность, почти мольбу и услышал, как Элизабет в передней беседует с доктором, который, похоже, собрался уходить.

— Магазинная кража... Н-да, приятная новость.

— Ты только не волнуйся, — сказал Лотар и добавил, точно в утешение: — Я тоже узнал об этом только что.

Фогтман ни секунды не сомневался, что это вранье, Лотар узнал обо всем гораздо раньше. Они секретничали у него за спиной. И наверное, правильно делали, потому что ничегошеньки в нем не шелохнулось, только волной поднялись отчуждение и холод. Ладно, раз им хочется, пусть секретничают, он не против. Одно плохо: на лицо так и просится ледяная улыбка, а голос звучит фальшиво, с издевкой:

— Как мило с твоей стороны снять с моих плеч хоть некоторые заботы.

В эту минуту вошла Элизабет и остановилась возле двери — то ли собралась сразу опять уйти, то ли искала у стены опору.

— Лотар только что сообщил мне, — сказал он. — Я, видимо, должен подписать какую-то бумажку?

Она стояла выпрямившись. Бог весть каким усилием.

— Давайте без долгих разговоров, а?

— Я все время хотела тебе сказать, — отозвалась она, — но ты же и сам теперь понимаешь, что не могла.

Она повернулась и вышла из комнаты. Мелькнула мысль: не пойти ли за нею? — но из-за Лотара он постеснялся.

— Она должна была сразу мне сообщить, — буркнул он.

— Конечно, — ответил Лотар, — но у нее не хватило сил. Ты же видишь.

Он кивнул, глядя на пустую коньячную рюмку, которую все еще держал в руке. Поставил рюмку на стол.

— Схожу к Кристофу.

— Ульрих, — просительным голосом сказал Лотар, — мальчик болен, и даже очень.

— Знаю, — коротко бросил он. И уже в дверях оглянулся: — Сделайте милость, не считайте меня идиотом.

Когда он вошел, Кристоф лежал на боку, но, едва увидев его, устало повернулся на спину. Он дышал ртом, из ноздрей торчали толстые ватные тампоны. Лицо бледное, потное, в глазах лихорадочный блеск.

— Ну как ты? — спросил Фогтман. — Получше сегодня?

Кристоф сглотнул, будто хотел что-то сказать, но только медленно покачал головой. На миг он обессиленно закрыл глаза, словно его клонило в сон.

Фогтман придвинул стул и уселся.

— Да уж, вижу. Здорово тебя скрутило.

Кристоф и виду не подал, что услыхал отца и ждет от него продолжения.

— Тебе ничего не нужно? Может, принести что? — Ответом опять было молчание, и Фогтман добавил: — Ты только скажи.

Осунувшееся, измученное, погасшее лицо — лишь иногда встрепенутся веки, поднимутся на миг и снова упадут, да рвется с губ хриплое, тяжелое дыхание. Но чем дальше Фогтман всматривался, тем ярче проступало в этом лице неуловимое сходство с Элизабет, хотя ее он ни разу такой не видел, и ему вдруг почудилось, что в этом-то сходстве и кроется подспудная причина болезни. Слишком уж они замкнулись друг на друге, подумалось ему. Это нехорошо. Надо поломать. Он давно знал, что так случится. До сих пор Элизабет отказывалась послать Кристофа в закрытую школу. Но теперь он обязательно настоит на своем.

— Послушай, чтобы выздороветь, надо бороться. Так уж в жизни устроено, надо напрячь силы. Ну а пока отдыхай.

Вставая, Фогтман хотел было ободряюще кивнуть сыну, но Кристоф снова закрыл глаза, словно желал остаться в одиночестве.

Незадолго до рождества в мюнхенскую контору позвонил Оттер. Есть, мол, праздничный сюрприз, и он с у довольствием заедет в Мюнхен, тем более что все равно собирается в Аугсбург. Голос Оттера. приветливый, звучный, самоуверенный, словно поток, мягко подхватил Фогтмана и понес его прочь от досадных мелочей на письменном столе, но напоследок он инстинктивно сделал протестующее движение, словно желая вырваться на свободу:

— Для меня это не вполне удобно. А в чем собственно, дело?

— Киншаса, — сказал Оттер. — Сделка на мази.

— Вот как. Сожалею, но мне надо непременно съездить в Пфальц, повидать поставщика. Впрочем, если нельзя отложить на январь, я, так уж и быть, наведаюсь во Франкфурт.

Он и сам толком не понял, зачем вылез с этим предложением. Все это было крайне обременительно и не с руки: ведь у него еще оставались дела в Мюнхене и ни в какой Пфальц он не собирался. Но интуиция подсказывала, что нужно обязательно сослаться на занятость: дескать, у меня невпроворот других важных дел, а заирский бизнес отнюдь не самое главное.

— Жаль, — огорчился Оттер, — а я-то рассчитывал заодно провести в Мюнхене приятный вечерок. С вами и с Катрин. Ладно, отложим до другого раза. Когда вы могли бы приехать?

Договорились на послезавтра. Поэтому он вполне успел купить рождественские подарки: браслет, шейные платочки и сумку для Элизабет, духи и уже примерянное манто для Катрин, ну и всякие пустячки для секретарш. Только для Кристофа он не придумал подарка. Впрочем, об этом, как всегда, позаботится Элизабет. А он — что может он купить для сына, если тот словом не обмолвился о своих интересах. Знай сидит над книжками.

Он себя не обманывал: звонок Оттера поднял настроение, и странное дело, чем сильнее грыз его червь сомнения и неуверенности, тем жарче разгоралось любопытство. Уже в лифте франкфуртского офиса ему пришло на ум еще несколько доводов, по которым он отклонил предложение Оттера встретиться в Мюнхене. Он хотел побывать в оттеровской конторе, хотел увидеть этого человека в привычной для него обстановке. И уйти хотел по собственному усмотрению, когда сочтет нужным.