У нее были ледяные, влажные ладони, когда они с некоторым опозданием явились в контору нотариуса. Ютта ждала их уже минут десять, натужно поддерживая беседу с двумя представителями строительной компании, которая покупала участок. Она явно нервничала, как и нотариус. Тот уже велел секретарше разыскать Элизабет по телефону. Но теперь, когда она приехала, все трое мужчин рассыпались перед ней в любезностях, усаживая ее в кресло. И Лотар был с ней как-то особенно, бережно предупредителен, точно с пациенткой. Как пациентку, как больную отвез он ее домой по окончании процедуры, которая в основном свелась к тому, что нотариус с ошеломляющей скоростью и абсолютно монотонным голосом зачитал текст документа, а затем Ютта и она, оба прокуриста фирмы и, наконец, сам нотариус этот документ подписали. Все это время ее не покидало чувство, что ее загипнотизировали и обманывают, хотя она, конечно, была прекрасно осведомлена о том, что творит. Ее достаточно долго, вот уже несколько недель, убеждали и уговаривали: Ульрих, которому нужны деньги для его мюнхенских дел, Лотар, который, похоже, с ним заодно, и Андреас, который с этой строительной компанией сотрудничает и немало способствовал тому, что купля-продажа состоялась так скоропалительно.
Когда они вышли из небольшого кабинета, Андреас уже сидел в приемной, ждал Ютту. Как черт из табакерки, подумала она. С одним из представителей фирмы он тут же назначил деловую встречу после обеда. Теперь он сможет заложить на территории парка огромный жилой дом и тешиться иллюзией, будто наконец преодолел творческий кризис. Пока он договаривался, она на прощание обняла Ютту, надеясь найти у нее утешение и поддержку. Но не ощутила в ответном объятии ни грусти, ни раскаяния, только мимолетную сестринскую нежность и нетерпеливое желание поскорее уйти. Андреас собирался пройтись с Юттой по магазинам, наверное купит ей подарок. Это поспешное бегство было всего ужасней. В нем было признание вины, столь явное, что никаких слов уже не требовалось. Она его чувствовала, это признание, комом застрявшее в горле. Деревья вырубят, парк сровняют с землей. Теперь уже недолго осталось.
Это просто не умещалось в ее сознании: Ульрих, Лотар, Андреас, люди из строительной компании, нотариус, банковские служащие — все они, сами о том не ведая, образовали заговор. И она сегодня тоже к нему примкнула, уступила доводам Ульриха, потому что ничего не может им противопоставить, кроме глупых сантиментов, воспоминаний детства, юности, первых лет замужества, навсегда осененных для нее тенистой зеленью парка и — так она чувствует — укромно и надежно хранимых в уютных комнатах старой виллы, где теперь обитает только ее вечно пьяный брат Рудольф с двумя своими псами, человек, которого никто не принимает всерьез, о котором говорят, неодобрительно покачивая головой, которого и она сама никогда не любила, потому что он такой тяжелый, неуживчивый и заурядный. Ульрих просто выселит его в принудительном порядке, если тот не перестанет дурить и не примирится с его планом поскорее отремонтировать и сдать виллу в аренду. Но и это, наверное, всего лишь временный выход. Вот наберется достаточно денег, виллу снесут, на ее месте построят многоэтажное здание управления фирмы, а остатки парка заасфальтируют под автостоянку. Видно, так и должно быть, и возразить вроде бы нечем. Нечем, кроме безгласного возмущения чувств, которые говорят ей, что все неправильно, что так они только все погубят — и снаружи и изнутри. Ибо не может человек, изнутри выглядеть так, а снаружи иначе. Не может в душе творить одно — а в делах другое. Что сталось с Кристофом, с Лотаром? А этот нотариус — ну что он за человек? А Ульрих, да и она сама — куда они идут? Неужели никто не видит, что происходит? Неужели никто? А быть может, даже лучше, что все они ослепли?
Она подняла глаза и снова очутилась на кухне. В этом коттедже она так и не прижилась, хотя живет тут уже девятый год. Здесь даже время движется иначе, будто она приехала сюда в гости и скоро надо уезжать. Три месяца назад умер отец, и с тех пор она не была ни на вилле, ни в парке. Она избегала этой встречи то ли из тайной неприязни, то ли из необъяснимого страха, и, наверное, именно поэтому ей приснился сегодня этот сон — с таким счастливым началом и таким горьким концом. Вместе с ним кончилось что-то очень важное, что-то, что она обязательно хотела удержать.
Снова она окунулась в двойственную атмосферу сна, вспомнила странные, тревожные превращения. Она была на вилле, в комнате, которую все называли библиотекой, хотя не так уж там много книг. Она читала какую-то старую историю, и была счастлива, и, как ребенок, водила пальцем по строчкам, пока не добралась до конца страницы. И тут за стеной, но совсем рядом, прямо в ухе, раздался знакомый свист отца. Свист был веселый, беззаботный и означал, что отец идет домой и хочет, чтобы ему открыли дверь. Так он не умер! Он жив! Просто был в отъезде и вот теперь возвращается, надо впустить его в дом. Изумляясь, она подумала во сне, что вот теперь наконец-то все взаправду, а все прежнее — безжизненное тело, потом урна с пеплом, люди в черном — лишь дурной сон. Но все же что-то не так. Столько книг в этой комнате никогда не было. Они мешают, их до нелепости много. Словно ползучая болезнь, они заполонили стены до самого потолка, и ей не найти дверь. И отец за стеной тоже, видимо, не может найти вход. Его посвистывание удалялось, уплывало куда-то вдоль книжных полок, на которых, как оказалось, полным-полно фальшивых книг, пустых картонок с наклеенными корешками, и вот она уже расшвыривает эти картонки, ищет дверь или хотя бы щелку, чтобы пробиться к отцу. Но под книгами всюду только голые стены, а его свист, стихая, уходил все дальше, хотя звучал по-прежнему весело и беззаботно, только с каждым разом слабей и недостижимей, будто его утягивает куда-то вверх по открывшейся в небе бесконечной спирали, и он весело, теперь, правда, уже совсем неслышно насвистывая, поднимается туда виток за витком, а она остается среди замкнутых стен и только тут окончательно понимает, что отец умер.
Что же дальше? Послезавтра возвращается Ульрих, привезет с собой гостя, какого-то финансового воротилу из Франкфурта, который понадобился ему для мюнхенских дел. Они поужинают, а на следующий день он покажет гостю фабрику. В субботу вечером ужин в коммерческом клубе, жены тоже приглашены. Но сперва состоится лекция о проблемах энергетики будущего. Об этом сейчас весь мир говорит, так что вряд ли они услышат что-то новое. В воскресенье вечером собирались зайти Ютта и Андреас. Ютте, наверное, не терпится показать новые осенние туалеты, Андреасу — поразглагольствовать о своем проекте злосчастного дома. В понедельник у Кристофа в школе родительский день. Классный руководитель уже прислал ей приглашение на трафаретном бланке, вписав туда ее фамилию, день и час. Ничего хорошего эта беседа не сулит. Во вторник ей к зубному врачу. В среду... что же у нее в среду? Что бы такое пожелать себе на среду? И на последующие дни? Что бы такое вообще пожелать?
Из кухонного окна она смотрела на гладкий асфальт улицы в окаймлении заборов, калиток и ворот. Вторая половина сентября. Время не стоит на месте. Неужели она ничего не ждет от будущего? Хоть что-нибудь, пусть только для себя, пусть не вместе с остальными. Она не нашла ничего. На душе было пусто. Покойно и пусто.
Луч полуденного солнца полоской тепла лег на веки Рудольфа Патберга и на его бледное, опухшее, запойное лицо, содрогнувшееся от глубокого вздоха. Он уже два раза отворачивался от солнца, снова погружаясь в черное, шершавое похмельное забытье. Но теперь вот перед глазами опять поползли багровые блики, а с ними вернулась и колющая боль в висках. Он лежал неподвижно, пытаясь вспомнить свое тело, медленно и смутно выплывавшее из беспамятства тяжелым, бесформенным мешком, набитым осколками, которые свирепо вгрызались друг в друга при малейшем движении.
Только не просыпаться, нашептывал чей-то голос внутри.
Потом он что-то почувствовал на лице, чье-то живое, теплое дыхание и понял, что это Пэрла его обнюхивает. Господи, он же начисто забыл про собак! Надо их выпустить. Сколько они сидят тут с ним взаперти? Он понятия не имеет, который час и долго ли он тут валяется, даже не раздевшись, только ремень, кажется, успел расстегнуть да ботинки скинуть.
