— Я больше этого не выдержу, — выдохнула она наконец.

— Чего? — изумился он.

— Твоей ненависти — ко мне, к Кристофу, к отцу.

— С чего ты взяла? Нет у меня к тебе никакой ненависти.

— Нет, есть, и ко мне больше, чем к другим. Ты, верно, просто не замечаешь.

— Ерунда, — пробормотал он. — Глупости.

Но это была скорее защитная реакция, на самом же деле он был изумлен я ждал, что еще она скажет, хотел убедиться, что она действительно все понимает — про него, про себя, про них обоих. Пусть она раскроется, вдруг им удастся наконец поговорить по душам? Вдруг она совсем не такая, как он думал раньше, вдруг он только сейчас и узнает ее по-настоящему?

— Ну хорошо, — попробовал начать он. — Между мужем и женой всякое бывает, ссоры и разлад тут в порядке вещей, как и наоборот.

У него чуть было не вырвалось «как и любовь», но в последнюю секунду он успел проглотить это слово, в котором ему виделась ловушка, жадно подстерегающая его всю жизнь. Он срочно заслонил это слово другим: «наоборот», так-то лучше.

— Но не ненависть, — проговорила она.

— Какая ненависть? — удивился он. — Ничего подобного, поверь.

Неужели она действительно не понимает, что он не может не лгать и что именно она вынуждает его к этому чаще других?

— С какой стати мне тебе лгать? — спросил он.

— Тогда обещай, что никогда этого не сделаешь.

— Но как? Не клясться же?

— Поцелуй меня.

Он наклонился к ней, и их губы соприкоснулись мягко и нежно, но робко и как-то уж слишком торжественно, и казалось, нет силы, способной хоть что-то в этом изменить. Она закрыла глаза, и уже одно это было ошибкой.

Немного погодя они, скользя, спустились по песчаному откосу и направились к дому. В туфли набился песок. Окно их спальни было распахнуто настежь. В комнате, наверное, опять полно мошкары.

— Завтра мы целый день будем одни, — сказала она. — Кристоф собирается взять напрокат велосипед, а Ютта и Андреас поедут во фьорд и берут отца с собой.

— Постой, ведь завтра солнцеворот?

— А как же. Вечером все поедем на пляж. На закате устроим большой костер. Я уже сказала Ютте, чтобы потом они приходили к нам.

С большей охотой он бы пошел праздновать к Ютте и Андреасу, но Элизабет, видимо, все уже продумала и организовала. Наверное, ей не хотелось снова оставлять Кристофа и Патберга одних. На подходе к дому она взяла его под руку и на секунду заставила остановиться.

— Что мы с тобой завтра будем делать?

— Бездельничать. Читать. Я два детектива купил.

— А после обеда поедем на море?

— Там видно будет.

Когда они вошли в темный дом, навстречу выбежала Бесси, виляя хвостом и требуя от Элизабет ласки. Та склонилась над собакой, обхватила ее голову, принялась гладить по спине и бокам. Стоя над ними, он бездумным взглядом взирал на эту сцену.

— Иди первый в ванную, — шепнула Элизабет.

Он кивнул и молча направился в ванную, слыша, как у него за спиной Элизабет говорит собаке что-то ласковое. Вымылся он наспех, стараясь не шуметь, тщательно обмыл только потные ноги. Здесь, на отдыхе, снова дала о себе знать его давняя неприязнь к своим скрюченным пальцам. На пляже, где все бегали босиком, он неизменно появлялся в кедах, хотя в них прели ноги и он натирал водяные мозоли.

— Зачем ты их носишь? — спросила однажды Элизабет. — Это же такая ерунда. Никто не смотрит на твои пальцы. А мне это вообще ничуть не мешает.

Тебе — нет, подумал он. Но когда он бывал с другими женщинами, то всячески старался скрыть этот свой изъян. Быть может, Элизабет даже хочет, чтобы у него было увечье пострашней, тогда бы она окончательно прибрала его к рукам. Сама того не сознавая, она, возможно, желает ему бед и неудач.

Он прислушался. За стенкой, в гостиной, Элизабет о чем-то говорила с Патбергом, — тот, видимо, спросонок был немного не в себе. Он бормотал что-то невнятное и, похоже, не вполне понимал свою дочь, потому что теперь она говорила, отчетливо выделяя каждое слово.

— Во фьорд, — повторяла она, — вы поедете во фьорд. После завтрака они за тобой заедут.

Патберг в ответ что-то пробормотал — то ли не понял, то ли не соглашался.

— Во фьорд. Там, говорят, очень красиво.

Снова послышалось ворчливое брюзжание.

— Нет, — ответила она, — устроите пикник. Где-нибудь на берегу.

Она говорила уже довольно громко. Видимо, Кристоф тоже проснулся, Спать в одной комнате со стариком — непонятно, как он вообще это выдерживает.

— Нет, — снова увещевала Элизабет, — тебе это вредно. Тебе нельзя так волноваться.

И вдруг с удивительной отчетливостью Фогтман услышал, как Патберг сказал:

— Возмутительная наглость, — а потом повторил еще громче: — Возмутительная наглость!

Он знал, что Патберг имеет в виду его и нарочно говорит громко, чтобы он услышал.

— Возмутительная наглость! — выкрикнул старик в третий раз.

Элизабет теперь отвечала тише, вынуждая, видимо, и отца понизить голос. А может, не хотела, чтобы муж из ванной расслышал ее слова. Вот черт! — думал Фогтман. Как же я теперь выберусь? Меньше всего ему хотелось встревать в семейную сцену.

Теперь он слышал, как Элизабет успокаивает старика, оттесняя его обратно в спальню. Голоса доносились уже с другой стороны, к ним примешивался и голос Кристофа. Но разобрать ничего было нельзя. Видимо, они говорили тише, придвинувшись друг к другу. Наконец-то, никем не замеченный, он смог пройти через гостиную в спальню и лечь. Отсюда их голоса слышались разборчивей. Речь шла о таблетке снотворного, которую в порядке исключения собирались дать старику. Мне тоже таблетка не помешала бы, подумал он, натягивая на голову одеяло. И ему захотелось уехать далеко-далеко, прочь из этой жизни, прочь отсюда.

Утром, когда он проснулся, желание исчезнуть все еще не прошло, будто он пронес его через все свои беспокойные сны. Но едва он осознал это желание, как оно тут же втиснулось в пределы достижимого и разумного: он поедет на пляж. В красноватом свете, струившемся на деревянную стену сквозь оранжевые занавески, он увидел рядом спящую Элизабет. Во сне она отвернула разомлевшее лицо от света и, словно ища защиты, зарылась в подушку. Невозможно было понять, как она умудрялась дышать в такой позе, но ее плечи ровно и едва заметно вздымались и опускались. Он тихо встал и прошел в ванную. А когда вернулся в гостиную, Элизабет в купальном халате уже выходила из спальни, на ходу отводя с лица пряди растрепавшихся волос.

— Что с тобой? — спросила она. — Зачем ты поднялся в такую рань?

Испытывая необъяснимое желание причинить ей боль, он ответил:

— Просто неохота созерцать за завтраком глупую обиженную физиономию твоего отца. Лучше уж поеду на пляж.

— Ульрих, — в голосе ее был тихий укор, — ты же сам вчера затеял эту ссору. Надо быть великодушнее.

— А с какой стати я должен портить себе утро? — спросил он, ожидая новых возражений, но она промолчала. Почти раздосадованный столь легкой победой, он сказал, что ему все равно надо купить газеты и позвонить. Потом взглянул на часы и спросил:

— Не знаешь, в котором часу они уезжают?

— Не раньше половины десятого. Он еще спит. Я ведь дала ему снотворное.

— Тогда я к половине одиннадцатого вернусь. А ты поторопи Андреаса, чтобы он долго не возился. Скажи ему, что мне не хотелось видеть старика.

Она не ответила. Только судорожно сцепленные пальцы выдавали ее гнев. Его так и подмывало еще что-нибудь сказать, чтобы проверить меру ее самообладания, но он взял себя в руки. Он был уже в дверях, когда она сказала:

— Может, возьмешь с собой Кристофа? Он тоже хотел на пляж. Заодно и поговорите, ты ведь собирался.

— Хорошо. Скажи ему, пусть поторапливается. Я жду.

И отвернулся, чтобы положить конец дальнейшим разговорам. На террасе уже пригревало. Он потянулся и глубоко вздохнул. Прислоненные к стене, возле дома стояли складные стулья. Он разложил один, пощупал сиденье — просохло ли? — и сел.