Последнее его особенно взволновало. Ведь и ему нужно утаить эту встречу, а именно сейчас, когда он каждый день бывал у Йованки, это было нелегким и щекотливым делом. Он и Элизабет, они оба становились заговорщиками, связанными общей тайной, хоть он и затруднился бы объяснить, в чем суть их заговора. Главное — они будут вместе, и об этом никто не должен знать. Уже в одном этом чувствовалось освобождение, хмельное дыхание совместного предательства.

Он тут же побежал на почту и отправил телеграмму: «Очень рад. Жду у поезда».

В приподнятом настроении, словно ему открылись какие-то новые виды на будущее, он отправился в университет, где намеревался, как и все последние дни, продолжить поиски врача для Йованки. До сих пор ему в лучшем случае удавалось заручиться лишь туманными посулами — люди обещали что-нибудь разузнать и больше не объявлялись. Однако на сей раз в студенческой столовой к нему подошел давний знакомый, еще по медицинскому факультету, и дал телефон.

— Это то, что тебе нужно, — сказал он. — Мужик, говорят, первый сорт. Учился у нас, правда, не кончил, сейчас коммивояжер фармацевтической фирмы. Для него это, конечно, всего лишь приработок, но дело он знает. Правда, берет он недешево. Что-то около тысячи.

— Спасибо, — проговорил Фогтман. — Большое спасибо.

Он не отрываясь смотрел на листок с пятизначным номером. Эти цифры были тайным кодом к слову «будущее».

Незнакомец, пробурчавший в трубку лишь невнятное «да», теперь назвался Вальтером Бройером. Сейчас, когда этот неожиданно маленький и полный человек подошел к их столику и представился, Фогтман усомнился, что это его настоящее имя. Как и было условлено, они с Йованкой ждали его здесь в кафе, положив на стол опознавательный знак — маленький зеленый сверток, в котором был задаток, сто марок. Правда, о том, что в свертке деньги, Йованка не знала. Для нее это был всего лишь предварительный разговор, на который она согласилась после долгих просьб и увещеваний, и сейчас, увидев этого человечка, его покатые округлые плечи, жабье лицо, маленькие ручки, он подумал, что все сорвется. Однако Йованка сразу прониклась к нему доверием, и вскоре Фогтман с удивлением обнаружил, что этот Вальтер Бройер ей даже нравится.

— Он такой веселый, — сказала она, когда они остались наедине. Она и вправду поминутно смеялась его остротам. А шутки были глупые, Бройер потешался над своей фигурой и своей страстью к пирожным, наглядно продемонстрировав ее на изрядном куске сливочного торта. Но если Фогтман сумел отреагировать на эти потуги остроумия лишь вымученной, вежливой улыбкой, то Йованка, похоже, веселилась от души. Быть может, она потому так радовалась всем этим кривляниям, что за последние недели слишком устала от тягостно-серьезных разговоров. А может, что-то в этих грубоватых шутках отвечало ее крестьянской натуре? Как бы там ни было, он ей приглянулся. В обществе Бройера она показалась ему гораздо примитивней, чем он привык думать, и хотя он испытывал облегчение от того, что дело идет на лад, внутренне он от нее отстранился. Что-то смешное и отрезвляюще-бесхитростное открылось вдруг в этой истории.

Дальше все покатилось само собой. Йованка, дав согласие, ждала утешения. Он сорвал листок календаря — и Элизабет Патберг сошла с поезда. Господи, успел подумать он, это и вправду она! На руке у нее был светлый легкий плащ, в другой — небольшой чемоданчик. Она выискивала его глазами, стоя на площадке вагона, а когда увидела — улыбнулась.

Да — для нее он был здесь! Но не для Йованки — та считала, что он вместе со своей группой на экскурсии в Людвигсхафене и вернется только к ночи.

Элизабет даже не подозревала об этих его уловках. Радостная и слегка взволнованная, она, видимо, была несколько удивлена решительностью, с какой он тут же взял такси и повез ее в свою конуру. Пока они ехали по городу, он старательно отворачивался от окна, опасаясь случайной встречи с Йованкой, и это маленькое опасение побудило его с нежной улыбкой сообщника взять Элизабет за руку. Но что все-таки переменилось в ней? Откуда это немое согласие, которое он ощутил в ответном пожатии ее руки и позже, когда она, не задавая вопросов, поднималась с ним наверх?

Видимо, чувство нереальности и автоматической предрешенности происходящего как-то передалось и ей. Не говоря ни слова, она прошла следом за ним через завешанный бельем чердак и теперь, ошеломленная, стояла у двери его каморки под скосом черепичной крыши.

— Здесь? Вы здесь живете? Бог мой!

— Для приема гостей не слишком оборудовано, — улыбнулся оп.

Она осмотрелась. Вот его матрац без ножек со скатанной постелью, небольшой стол, два не слишком удобных стула, полка с книгами, две кастрюли, хлебница, стопка тарелок. Из угла бугром выпирает занавеска, под которой висит его одежда; на полу — доска с двухконфорочной электроплиткой и обшарпанный красный половик, доставшийся ему от предшественника вместе с другим хламом.

— Как в палатке, — проговорила она.

Ну да, а в палатке полагается сидеть на полу. Матрац для этой цели вполне сгодится. Он наблюдал, как она с готовностью, хотя и чуть боязливо садится на матрац.

— Я сейчас, только за водой сбегаю, — сказал он, хватая чайник.

Когда он вернулся, она уже сняла туфли и забралась на матрац с ногами, и эта незначительная, но сразу бросившаяся в глаза перемена странно его взбудоражила. В синем костюме и шелковой блузке, в вырезе которой поблескивала камея в золотой оправе, с пышной прической — вероятно, перед самым отъездом она побывала у парикмахера, — здесь, среди этого убожества, она казалась диковинной добычей, неведомо как попавшей в его сети. Дорогие наряды пока что защищали ее. Но подтянутые к груди коленки, сброшенные возле матраца туфли уже нарушили целостность картины и сулили довершение распада.

Он поставил чайник на доску, сунул в него кипятильник и, усевшись в изножье матраца, обхватал ее лодыжки.

— Я так рад, что вы здесь.

— Я тоже, — выдохнула она почти беззвучно.

Не переставая улыбаться, он начал гладить ее ноги. Ее неподвижный взгляд был затуманен, в слабой ответной улыбке дрожал страх. На бледном лице накрашенные губы выделялись темным, кричащим пятном, словно исторгнутое признание. Надо только гладить ее и не молчать, мелькнуло у него в голове. Только не останавливаться — и она сама впадет в забытье, она уже почти в забытьи.

— Я всегда этого ждал, — говорил он, — с тех самых пор, как вы сказали, что хотите меня навестить. С того дня, как мы попрощались. Мне вас так недоставало. Я потом места себе не находил от тоски. Столько осталось недосказано. Даже попробовал обо всем этом написать, но все порвал и выбросил. Не знаю почему. От неуверенности, наверное, и от сомнений. Но это уж моя беда. К тому же мы были так нерешительны.

Наклонившись к ней, он стал целовать ее колени и сразу понял, почувствовал, что она сейчас испытывает: удушливый жар, тяжесть, сковавшую ее по рукам и ногам, и полную беззащитность. Ее покорное тело с трудом сдерживало дрожь. Ее рука зарылась в его волосах, Элизабет мягко прижимала его голову к себе, к своим ногам.

— Даже не верится, — прошептала она.

— А ты поверь, прильни ко мне. Ведь вот я, здесь, рядом. Мы же вместе.

Он приподнялся и подтянул ее к себе. Теперь они лежали, обнявшись, юбка ее задралась, глаза были закрыты, она прижималась к нему в слепом и страстном самоотречении, у него же от прилива вожделения мутилось в голове. Сейчас он возьмет ее, ее и все остальное. Возьмет всю. С миллионами, которые не в каждой постели сыщешь. С правдой и ложью, со всем, что причитается. Нет, он не будет ее раздевать. Он возьмет ее здесь, на матраце, во всех ее дорогих нарядах.

— Послушай, — прошептала она, — у меня до тебя никого не было.

— Не страшно, — процедил он, стягивая с нее юбку, которую не глядя отшвырнул в угол. Ноги у нее не бог весть что, ну да плевать. Это все туфта, видимость, дешевка. Ему от нее нужно другое, нужно оправдание всей его жизни, исцеление от всех бед, и она ему это даст, эта женщина, такая чужая и такая близкая, столь желанная и столь же безразличная и, между прочим, с таким же, как у всех, телом, которое трепетно отзывается на его объятия, доказывая ему, что все это не сон.