Владеет смолоду, но так,

Что умолкаешь, удивленный.

Один рывок, один контакт—

И ожил блюминг. Раскаленный

Поплыл брусок из полумглы,

Пригнув углы, как будто плечи,

Сопротивляясь под валы,

Полез по воле человечьей.

Тяжелый слиток. Ничего!

И стан средь грохота и лязга,

Лаская слиток, сжал его —

Не всем под стать такая ласка —

И, приласкав, перевернул,

И под валы опять отбросил.

И мастер с радостью вздохнул,

Забыв о смятой папиросе.

А там, где режут брус литой,

Когда он вытянется рейкой,

В толпе рабочих дед седой,

Сутулый, с трубкой–носогрейкой,

Стоял без шапки… Грому в такт,

По–стариковски беспокоен,

Он говорил: — Вот так! Вот так! —

И слабо взмахивал рукою.

Глотая трубочный дымок,

Он вспоминал о дымной кузне

И все шептал: — Я тоже мог!

А внук — смотри! — еще искусней.

А внук — на самой высоте…

И Русь не та, и мы не те!

1948

ВЕСЕННИЙ СВЕРДЛОВСК

Невелика гора Уктусская,

А ведь на всю страну видна.

Стремится к ней девчонка русская,

Пока не грянула весна.

И на горе с зимой прощается

И, озаряя крутизну,

Из–под ладони улыбается,

Заметив издали весну.

И только где капель заслышится

У чуть оттаявшей сосны,

Бежит на самый гребень лыжница

От наступающей весны;

Бежит, едва лыжни касается,

Взбежав, помедлит в вышине,

И вдруг сама с горы бросается

Навстречу ветру и весне.

Последними снежками

Ударила зима,

Метельными платками

Махнула мне с холма.

Ушла и разроняла

Прощальные платки..

За рощей с перевала

Сбежали ручейки

И начали на тропках

Точить рябой ледок.

Но роща не из робких,

Там снег еще глубок.

И подобрался б к роще,

По наледи скользя,

Ручей, какой попроще,

Да через пруд нельзя.

Но мирно, по–соседски,

Всего — через мосты,

Катает Верх–Исетский

Железные листы.

И к ночи под мостами

Блеснет в проломах льда

Холодными листами

Весенняя вода.

Дощатый домик — станция почтовая…

Она все та ж, при свете, в темноте ль.

И тройка с колокольчиком, готовая

Со всех копыт удариться в метель.

Молитва — вслух, а шепотом — проклятие.

Державный штык. Решетчатый глазок.

И тронулся, как в старой хрестоматии,

Подхлестнутый жандармами возок.

Но день шумит не ливнями, а листьями, —

Весенний день, которым я живу.

А я опять встречаюсь с декабристами,

С их памятью, и вот он, наяву,

Дощатый домик, где рукою строгою

Начертано на мраморной доске,

Что провезли их каторжной дорогою

В проклятом государевом возке.

А я иду, и блестки солнца сыплются

На мой рукав сквозь мокрую листву,

И ручейки с утра по щебню зыблются,

Перебирая неба синеву.

И все живое, все непобедимое,

Все молодое радо за меня.

И этот домик — пятнышко родимое —

Не затемнит, не опечалит дня.

И светлый день бежит ручьями, рельсами,

И там не тройка страшная звенит, —

Звенит трамвай, звенит вода апрельская,

Звенят лучи о мрамор и гранит.

Порода горбясь глыбами кривыми,

Удара ждет. А есть такой удар,

Что даже камень станет в ряд с живыми

И обретет могучей речи дар.

Взгляни на мрамор, — он всего лишь глыба,

Он ничего еще не перенес,

Не вызывал восторженных улыбок,

Печального раздумья или слез,

Торжественной серьезности, тревоги

Иль вдохновенья на великий труд.

Еще лежит он посреди дороги,

Еще его на пробу не берут.

Еще резцов не видит пред собою