Записки Е. Г. Киселевой легко позволяют рассматривать себя как драму политического языка, позицию по отношению к идеологии. Действительно, в тексте обнаруживается довольно большое число случаев пользования языком идеологии. Напрашивается догадка, что «идеологически выдержанные» куски писались в расчете на начальство, из страха, по соображениям цензуры. Легко показать, что Е. Г. Киселева является жертвой власти языка и внеязыковых воплощений власти. И это не будет ложью.

Тогда редактор-читатель отвергает безыдейность и начинает выискивать в тексте Киселевой идеологию, оппозиционную по отношению к официальной. Текст читается как форма народного сопротивления.

Но с равным успехом читатель-редактор может придать запискам Е. Г. Киселевой свойства не политического, а художественного произведения, правда, не совсем состоявшегося. Киселевсксе «ручное письмо» действительно вызывает прямую ассоциацию с искусством примитива, с народным лубком, с массовой продукцией художников-недоучек и самоучек, со стихией ярмарочного балагана.

Неумелость письма легко поддается интерпретации в смысле безыскусности, наивности, свежести взгляда. Как в примитивной живописи, выразительны в своей технической беспомощности детали; «всесильный бог деталей, всесильный бог любви» (Б. Пастернак). Как и в примитивном искусстве, шокирует детская откровенность описаний. Эстетическое чтение хочет заставить поверить: перед нами художественный объект.

Преодолевая косноязычие души, Е. Г. Киселева на доступной ей поэтической волне беседовала с Музой. Недаром написала она (или пересказала?) «стих жизни»: «По ночам звучить надрывный кашель Старенькая женщина смела много лет в квартире нашей, одинока женщина жила. Письма были очень редко и тогда незамичала нас; все ходша шептала детки Вам комне собратся хотьбе раз. Ваша мать согнулася постарела Что поделат старость подошла как-бе хорошо мы посидели рядушком у нашего стола, Вы под этот стол пешком ходили, в празник пели песни дозори, а типерь уплыли улетели; и попробуй вас собири. Заболела мать и этой ночи, телеграф неуставая стучать дети срочно очень срочно приежайте заболела мать, Из Одеси Талина Донецка отложив до времени дела. Дети собиралис очень позно, у постели а не у стола. Гладили морщинистые руки, Мягкую серебристую прядь, почемуже дали вы разлуки так на долго между нами стать? Почемуже только телеграми привели вас к скорим поездам? Слушайте в кого есть 'мамы приежайте к ним без телеграм».

Пишущий — не субъект и не объект, не жертва и не палач. Зато Редактор — через отбор фрагментов — может сконструировать как палача, так и жертву. Допустим, те куски текста, в которых описывается, как бьют пишущего, публикуют, а те, где он сам бьет, не публикуют. Между тем Е. Г. Киселева просит сочувствия, но в жалости не нуждается. У нее «собственная гордость» и своя ответственность.

Весь ужас и вся проблематичность состоят в том, что «глас народа» конструируется с помощью репрессий, надзора и регулирования.

Публикация в «Новом мире» все равно доставляет наслаждение. Производя впечатление беззащитности и сиротства, текст остался живым. В нем — тонкость наблюдения, меткость слова, яркость краски, смачность детали. Наконец, в нем История уступает место «живому» времени. В чем и заключается магия искусства.

Игра на чужом поле

Наивные тексты пребывают за пределами политического, эстетического и даже морального суждения, потому что жизненны. Жизненная установка — установка практическая. Она не игровая, в том смысле, что нет там специального пространства игры, в которое человек «сознательно» входит и из которого может по желанию выйти. Игра там другая. Ставка в этой игре — сама жизнь. Не отсюда ли соблазнительность наивного письма (пугающая!), не отсюда ли впечатление неодолимой силы морского прилива, мощи «листьев травы» (У. Уитмен)?

Письмо — социальная технология власти; правильно пишущий — хозяин, неправильно — раб. И правила письма, и «слова», которыми человек пишет, не им заданы. Письмо маленького человека — всегда языковая мера на чужом поле. И наша Е. Г. Киселева так играет...

Такой подход позволяет рассмотреть само поле наивного письма как поле значимых социальных мір. Эти игры ведут в рамках цивилизационного, властного порядка люди, которые находятся «внизу». Эти люди всегда проигрывают. Тем не менее-они не только влияют на результат социального изменения, а в конечном счете участвуют в производстве социальной нормы. Человек как бы идет но своим делам, но идет по улице, направление которой не он сам определил. Так же и в письме. Он пользуется готовыми клише, в том числе и идеологическим языком, он поддерживает и одобряет — сначала одно, а потом совсем другое. И получается, что играет он только в чужую властную игру, но оборачивает в свою пользу.

Рисунок А. Дбрицына

Наивное письмо без правил можно уподобить странам, которые упорно сохраняют своеобразие, несмотря на неоднократные иноземные вторжения. Оно — напоминание о постоянной жизненной игре, которую ведут люди «без капитала».

Размышления над наивным письмом вызывают в памяти создание Ч. Чаплина — бессмертный образ бродяги Чарли: его бьют, но он увертывается. Его запихивают в машину, но он остается жив, он улыбается и продолжает жить. Если обстоятельства позволяют, он непременно дает сдачи. Его тянут в светлое будущее, подчиняют функции, а ему хочется «пожить и попитаться» (М. Зощенко).

Отношение к данной социальной игре — практическое. Так, Е. Г. Киселева, для которой игра такого рода в общем-то эпизодична, тоже принимает в ней участие: произнося нужные слова, когда надо, когда есть цель и видится смысл. Когда можно обернуть официально одобренную игру в свою пользу. Например, «выбивая» квартиру для внука. Вообще Е. Г. Киселева вполне чувствует, что писать надо по правилам. Правила эти — не только орфографические или грамматические. Соответственно этим правилам она аргументирует: «У меня лопается терпения. Я не гений и не борец за власть Советов, а простая женщина которых воспитала 2вух детей и в током гори тем более сыновей, а теперь у них сыновья уже пять Мущин, которые нужны стране защищать наши рубежи, ну Вы сами сумеете как написат».

Надо сказать, что «культурные» писатели порою вписывают себя в господствующий порядок даже более жестко, хотя могут быть настроены против него. Так происходит потому, что они более «ловко» пользуются штампами идеологического языка. Письмо «культурного» писателя — тоже практика, но практика рефлексивная. Он задает вопросы относительно резонов собственной деятельности. Он оставляет не сказанным то, что «известно всем», а потому здесь раскрытие «истин практики» происходит лишь случайно: через умолчание и оговорки, через самоочевидности.

В образцах наивного письма дело обстоит проще, наивнее и откровеннее. Наивный писатель до конца не выдерживает роль. Он присваивает чужой язык и распоряжается им по-своему. А потому мы больше узнаем о логике практики, бессмысленной и одновременно полной смысла, о практических схемах деятельности. Тем наивное письмо и интересно.

Чтение человеческих документов позволяет, кстати, хорошо ощутить, что власть — не то, чем владеет та или иная социальная группа или человек и что отсутствует у другой группы. Власть — это отношение, которое является компонентой всех других отношений, в том числе отношений коммуникации. Речь всегда идет о балансах власти. Это битва, в том числе битва за взгляд на мир, результат которой установление социальных отношений.

Наша героиня пытается играть в чужом для нее поле Письма, Литературы. Точно так же она играет в поле Социальной жизни, она же просто Жизнь.

Чтение записок Е. Г. Киселевой позволяет ощутить: те слова, которые интеллектуалы произносили «за народ», за «массу»,— суть слова лишь их собственного языка. Ситуация, когда народ в массе своей говорит сам за себя, хотя бы и в рамках задаваемого дискурса, в общем-то нова.