Обратим внимание, что во всем тексте «Слова» единственный раз вместо обычного для автора «комони», «комонь» (боевой конь) используется слово «конь» или «кони», словно в знак того, что автор отделяет этого «коня» от прочих случаев наименований благородного животного в тексте «Слова». Зачем это ему понадобилось? А затем, что речь идет о символическом, а не о живом коне, о деревянном макете, искусном изделии легендарного скульптора Эпея.

В образе Всеслава отразились, и вполне закономерно, некоторые явственные черты «хитроумного» Одиссея-Улисса, измыслившего коварный прием с «троянским конем». В прямой связи с этим становится ясным и смысл слова «клюки» — «хитрости», «интриги», «уловки», которыми как раз и был славен царь бедной провинциальной Итаки. Вместе с тем в слове «клюки» может содержаться и значение «шест», «жердь». «палка с сучком или крюком», «клюка». Чтобы ѵзгежішй князь мог выбраться из поруба, куда он был заточен Іізяславом, Святославом и Всеволодом, киевляне подают ему клюку, деревянную жердь с сучками. На нее «подперся» Всеслав, чтобы выбраться наверх из дубового поруба, подобно своему древнегреческому поэтическому прототипу Одиссею, также вынужденному воспользоваться канатом, чтобы спуститься из своего укрытия «дубовой пещеры».

Вообще же, с моей точки зрения, фраза «тъй клюками подпръея о кони» представляет типичную фигуру «разделенного языка» с вариантным чтением. В. Л. Виноградова, чей вклад в изучение «Слова» — Словарь-справочник «Слова о полку Игореве» — можно назвать поистине и титаническим, и героическим, рассматривает как равновозможные три толкования словоформы «окони». Думаю, каждый раз, когда в тексте «Слова» начинают двоиться и троиться смыслы и возникает очередное толкование «темного места» «Слова», можно уверенно предполагать, что в этом месте заключена фигура «разделенного языка» или наблюдается типичная для поэтики «Слова» игра омонимами и синонимами, каноническая для этой эпохи полисемия и неисчерпаемость символического наполнения текста.

Теперь есть достаточные основания, чтобы утвердить в правах одну старую конъюнктуру, которая предлагалась для выражения «вѣчи Трояни». Написание «вѣчи» рядом с соседними «вѣци человъкомъ, внуци Всеславли, сморци, галици, луци и греци» с характерным для «Слова» различением «к» и «ч» как раз и указывает, что в мусин-пушкинском списке, как заметил в свое время Н. М. Карамзин, стояло не «вѣчи», а «сѣчи Трояни». Скорее всего это обычная ошибка набора, пропущенная при корректуре первоиздателями; такие ошибки встречаются в тексте издания 1800 года. Ведь ясно, что если бы в тексте С 1800 были воспроизведены «сѣчи Трояни», ни у кого даже не возникало бы сомнений, что автор говорит о Троянской войне, о bellum Іtrojanus.

Остановимся на этом явлении чуть подольше. Логически мыслящему читателю придется согласиться с мыслью, что использование иноязычного слова или выражения в качестве анаграмматического ключа, в качестве резюме внутреннего смыслового и звукового наполнения текста, предполагает очень приличный уровень владения этим чужим, в данном случае — латинским, языком.

Княжение Всеслава в Киеве

Улисс

Итак, автор «Слова» неплохо знал латынь и черпал сведения о троянской войне из какого-то латиноязычного источника.

К концу XII века Западной Европе были известны многочисленные прозаические и поэтические переложения троянской истории на латинском и формирующихся национальных языках, основанные главным образом на латинских переводах сочинений Дареса Фригийского и Диктиса Критского.

События Троянской войны, воспетой Гомером (и по меньшей мере несколькими десятками античных и средневековых авторов), оставили такой след в культурной и исторической памяти человечества, что вполне могут служить точкой отсчета в обобщенно-эпической шкале времени, которой пользуется автор «Слова» для выделения периодов жестоких войн, сражений, причем войн не всяких, а тех, в истоках которых стоит персонифицированная Обида. Что это так, говорит его насыщенная мифологическими аллюзиями реприза, завершающая развитие событии в ходе предприятия князя Игоря: Въстала Обида въ силахъ Даждь-Божа внука... В истоках Троянской войны лежат, как известно, даже не одна, а много «обид», из которых первая — обида Эриды, богини раздора, сестры и постоянной спутницы бога войны Арея, которую не пригласили на свадьбу Фетиды и Пелея. Бросив «яблоко раздора», Эрида вызвала обиды «эгидодержавной» Афины и царственной Геры, поскольку яблоко с надписью «прекраснейшей» молодой Парис, естественно, присудил Афродите, посулившей ему в жены Елену.

Похищение Елены вызвало вполне понятную обиду и гнев Менелая и его брата Агамемнона и привело к Троянской войне. Несмотря на некоторые осложняющие обстоятельства, аналогия в ситуации с Еленой, прибывшей в Трою, и Девой, ступившей «на землю Трояни», настолько сильна, что позволяет хотя бы на уровне поэтического кода видеть в этом месте какую-то реминесценцию причины возникновения Троянской войны. Какую синхронную для себя историческую реалию или символику автор связывал с образом Девы, вступившей на землю Трояни, сказать трудно.

Возможно, что искать ответ на этот вопрос надо в истории Византии конца XII века. Недостаток места заставляет отказаться от подробного изложения весьма подходящих к случаю исторических фактов и обстоятельств, сопровождавших недолгое, неудачное и кровавое правление Андроника I Комнена, во время которого имелось более чем достаточно оснований для того, чтобы «въстала Обида»... В 1185 году злейшие враги Византии — южноитальянские норманны — высадились в Фессалониках и наступали на Константинополь. Империю терзали феодальные смуты, из ее рук выпали Северная Болгария и Сербия, отделились Трапезунд и Кипр, она быстро распадалась на части. Так что у автора «Слова» были основания говорить об обиде и поминать, может быть, в связи с норманнами, лебединые крылья валькирий, восплескавшие на синем море. Претензии Ольговичей на Тьмуторскань также могли восприниматься Константинополем как оскорбление, как «обида», наносящая ущерб стратегическим и экономическим интересам империи в этом важном районе. Но это может быть также чисто литературный прием, восходящий к античным гомеровским или вергилиевским образам богинь, воплощающих раздор, войну, междоусобицу. Из текста «Слова» явствует, что Дева самолично персонифицирует Обиду, Раздор, который напрямую трудно связать с образом Елены, хотя согласно «Килриям» рождение Елены и замислено было Зевсом для создания формальной причины возбуждения Троянской войны. Во всяком случае, налицо полная аналогия принципа построения начала «жесты» о Олеге Святославиче и символического описания результатов поражения Игорева воинства в битве на Каяле; вначале апелляция к историческому прецеденту Троянской войны или упоминание земли Трояни и троянских битв, затем проведение параллели к этому прецеденту из актуальной русской истории и перенос событий на Русскую землю:

Были сѣчи Трояни,

минула лѣта Ярославля,

были плъци Олговы, Олга Святьславличя.

Въстала Обида въ силахъ Даждъ-Божа внука,

вступила Дѣвою на землю Трояню,

въсплескала лебедиными крылы на синѣмъ море,

У Дону плещучи, упуди жирня времена...

Вполне вероятно, что «Даждь-Божьи внуки» не имеют никакого отношения к восточным славянам, к русским, а представляют собой чистокровных греков-ромеев или, что также возможно, болгар, точнее, болгарских царей. В понимании «божественных» функций Даждь-бога, его природы и этимологии его имени среди специалистов по «Слову» существует такая же разноголосица мнений и трактовок, что и по поводу Трояни, хотя многие из них сходятся в том, что это славянский языческий бог Солнца.

Вероломный Синон и троянцы. Ввод коня в Трою. Подобная ситуация была и во времена Игоря.