Им оказалось по дороге.

Переходили железнодорожные пути. От ночного заморозка шпалы заиндевели и были серебристыми, а земля между ними осталась черной, она казалась еще чернее от соседства серебра.

– Как будто клавиши бесконечного рояля, – неожиданно сказала женщина.

– Что? – не понял он, а потом, присмотревшись, изумленно кивнул. – Действительно, как красиво! Вот так ходишь, ничего не замечаешь… Вы что, играете на рояле?

– Да, это моя основная профессия – музыкальный руководитель… До свидания. Мне сюда, – она указала на проходную завода. – Надеюсь, еще увидимся с вами.

– Обязательно. Я езжу здесь каждый день в это время.

– Правда? А я вас что-то не видела.

– Последний месяц я был в отпуске, – сказал Крюков. – Вы, наверное, недавно здесь работаете.

– Недавно, – подтвердила женщина. – Значит, будет кому защитить меня при случае.

– Можете на это рассчитывать, – серьезно пообещал он. – Слушайте, а что музыкальный руководитель может делать на заводе?

– Подметать цех. Иногда, видите ли, очень хочется кушать, а музыкой теперь не проживешь.

– Понятно, – сказал Крюков.

Женщина ушла. Он смотрел ей вслед, вспоминая ее лицо. Что-то в этом лице было необычное, располагающее к себе… Потом его взгляд по привычке обшарил фигуру женщины, и Крюков отметил: все при ней. «А как зовут, не сказала!» – с внезапным сожалением подумал он.

Женщина, видимо, была на несколько лет старше.

Крюкову недавно исполнилось двадцать три. В последнее время, слегка уже нагулявшись, он смотрел на каждую новую женщину с интересом фаталиста. Не это ли моя жена, думал тогда Крюков. Вернувшись три года назад из армии, он был весел и беспечен и сменил много подруг. Но довольно скоро убедился, что все женщины разные лишь поначалу, а потом становятся совершенно одинаковыми. Так что постепенно Крюков решил: совсем не обязательно стремиться залезть на каждую из них.

Он еще раз посмотрел ей вслед. Лицо… Что же такого было в нем? Женщина все словно стояла перед ним, произнося своим глубоким, чуть хрипловатым голосом «Спасибо» и осторожно прикасаясь к его руке… Крюков досадливо боднул лбом воздух и пошел дальше.

Вдали виднелась привычная труба его завода (заводы здесь тянулись один за другим). Едва взглянув на нее, он сразу опустил глаза в землю. Как и раньше, труба неутомимо высасывала из неба толстый столб белесого пара. Ее суставчатое тело было похоже на указательный палец страдающего артритом великана, которому порядком надоело мельтешение человечишек внизу, и вот он лениво ткнул и придавил нескольких зазевавшихся. Потянуло знакомым противным запахом, в котором намешаны были перегретая резина, сажа и машинное масло, а для пикантности к букету добавили дым горящих сварочных электродов.

Работал Крюков слесарем. Устроился сюда после армии совершенно случайно. Крутил гайки, стучал молотком, пачкал руки в солидоле. Иногда работы у него бывало много, иногда целыми днями приходилось бездельничать. Но и при запарке, и при безделье он знал, что от него ничего не зависит. Есть он на месте или нет – безразлично. В прошлый раз, год назад, когда он вот так же вышел из отпуска, у него было приподнятое, праздничное настроение – до тех пор, пока он не увидел на своем рабочем месте другого парня, Заварзина. Тот справлялся с его делом ничуть не хуже. И вообще, начальство заметило, что Крюков явился на работу, только ближе к вечеру. Это было почему-то неприятно.

Вот и сейчас он не ждал ничего иного.

Уже несколько раз он всерьез подумывал бросить все, перейти работать в какое-нибудь другое место, но не знал, чего ему в действительности хочется. И вот это тянулось уже который год, все накручивая и накручивая раздражение в душе Крюкова. Томительно, тоскливо было ему сейчас идти к себе в раздевалку, зевая и злясь на раннее пробуждение. Спецовка ждала его там, как верная, но нелюбимая жена. И носить ее еще целый год…

Он не радовался ничему, даже веселые возгласы мужиков, которых давно не видел, не расшевелили. Его поздравили с праздником. «С каким это?» – «Как же – первый рабочий день!» – «А-а…» Едва поздоровавшись и скупо ответив на обычные вопросы, он быстро переоделся и ушел к себе. Поставил чайник, дождался, пока тот вскипит, сделал заварку покрепче и, неторопливо прихлебывая, стал вспоминать, что хорошего было у него в отпуске, о чем можно рассказать мужикам. Получалось, что рассказывать нечего. «Надо будет выдумать что-нибудь, – уныло решил он. – Скажу – пил почти все время. Поверят…» Его почему-то начала бить легкая дрожь, словно от озноба, и он глушил чай стаканами, снова и снова разогревая его, и никак не мог справиться с собой.

За окном медленно, тягуче рассвело. Крюков посмотрел вокруг себя, на стены, на верстак, внимательно изучил потолок. Все было по-прежнему, как месяц назад, как три года назад. Он осторожно поднес к губам стакан с горячим чаем, замер на мгновение, а потом резко толкнул стакан от себя, так что тот, плеская, заскользил по столу и едва не свалился.

«Не могу, не могу больше! Не хочу быть здесь! Не хочу смотреть на это все, не хочу этого видеть изо дня в день! Не хочу ничего этого! Господи! Что мне делать? Сейчас придут, работу принесут какую-нибудь – что я им скажу?.. Ох, плохо, плохо мне, невместно!»

На его счастье, никто не шел – не было работы. И он сидел на жестком вертящемся табурете, положив руки на стол, тосковал о чем-то, а о чем, и сам не знал. И даже сидеть ему было неудобно. Хорошо бы прилечь возле стеночки, прикрыть глаза. Но для этого нужна лавка. А лавки у них в цеху не было, не обзавелись.

Минуты текли, плавно сливаясь в часы. «Хоть бы домой поскорее!» Но даже еще до обеда было далеко. Крюков вздыхал, томился, мрачно озираясь исподлобья по сторонам. «Глаза бы мои не глядели! Все, пишу заявление, хватит!» Он стал рыться в ящике стола, отыскивая чистый лист бумаги.

В цеху словно бы стало темнее.

Наконец он вытащил старый желтоватый листок и, прикусив язык, начал выводить: «Начальнику производства… от слесаря… заявление… прошу… по собственному желанию…» Покурил, глядя на дело своих рук. Оставил заявление на столе и пошел размяться, побродить, завернуть к кому-нибудь в гости. Ему вроде полегчало теперь, когда мысль об увольнении материализовалась на листке бумаги. Словно что-то громоздкое, давно стоявшее на одном месте и вросшее в землю, вдруг двинулось и стало постепенно набирать ход.

Крюков шел мимо сварочного участка. Знакомый газорезчик, пристроившись на табуретке, стоящей на листе толстого металла, прорезал в нем отверстие. Мощная газовая струя, с оглушительным шипением ударяясь в лист, выбрасывала прямо вверх, из-под самых рук парня, столб расплавленных капель. И удивительно было, что ни одна из этих капель не попадала ни на спину, ни на руки, ни на голову резчика, а он сидел, словно заговоренный, в легкой рубашке с засученными рукавами вместо толстой жаркой робы, нарушая все инструкции, и, казалось, не обращал внимания на опасный фейерверк. Капли, волнами падая вокруг него, взрывались, разбивались на мелкие искры, и все это было похоже на отчаянный танец слегка нетрезвого человека. А парень сидел как будто внутри защитного поля, отталкивавшего раскаленные капли. И это действительно было поле – поле опыта, долгих упражнений и постоянного труда.

Недалеко стоял другой парень в сварочной робе, внимательно наблюдавший за действиями резчика. А, понятно, ученика дали… давно пора.

Наконец газовая струя пробила толщу листа, с глухим ревом вырвалась снизу ослепительным снопом и загуляла, зафырчала удовлетворенно, мгновенно образовав небольшое озерцо лавы. Парень погасил резак, снял очки, улыбнулся и помахал Крюкову рукой. Крюков кивнул и пошел дальше.

Он поздоровался за руку с шедшим ему навстречу штамповщиком Колькой Мологиным. Тот вопросительно кивнул головой снизу вверх: ну, как дела?

– Да так, не очень… первый день…

Колька хмыкнул укоризненно и в то же время с пониманием и направился куда-то на сборочный участок.