Откровенно говоря, так бывало часто — мы гуляли или допоздна пропадали на танцах, я провожал Сонату домой, она предлагала зайти посидеть, потом я собирался домой, на Крантялис, да так и не уходил, Лейшисы не отпускали: до «поместья» Глуоснисов неблизко, к тому же путь лежит через глинистые косогоры, поросшие кустарниками, через прибрежные луга и пустыри, — да там не только пальто или костюма, там и головы лишиться можно; бывало, и шальной выстрел грянет; ночлег в гостинице был сущим спасением для комсомольского активиста, безоружного, не имеющего пристанища в городе, а уж роскошь просто неслыханная — я бы и мечтать не смел, чтобы гостиничные горничные стелили мне чистое белье, нет, вы только подумайте! И тем не менее, оставаясь на ночь у Лейшисов, я всегда чувствовал себя так, словно угодил за решетку, в одиночную камеру, — несмотря на свежее белье, чистоту и уют, письменный стол, ковры, ослепительно белый кафель в ванной, картины на стенах; впечатление это усугублялось и тем, что Соната иногда запирала меня со стороны коридора на ключ — неужели затем, чтобы не сбежал или чтобы меня не похитили? — для нее я, очевидно, был в некотором роде сокровищем; сегодня она не сочла нужным это сделать. То, что она забыла запереть меня или хотя бы оставить ключ, чтобы я мог закрыться изнутри, опять-таки свидетельствовало о том, что бедняжка не на шутку рассердилась; любопытно, что она скажет утром, когда хочешь не хочешь придется сойтись за столом в номере у Лейшисов (а ведь это выглядит весьма по-семейному — эти утренние примирительные встречи и кофе вчетвером); или вдруг завтра этого не будет?
Не будет, не будет, подумал я, мрачно озираясь в пустом, пропахшем паркетной мастикой коридоре; утром меня здесь не будет, прощай, Соната, меня ждет бабушка; домой. Домой, на Крантялис, хоть там и нет мягкой постели, белоснежной наволочки; нет там и туалетной комнаты, выложенной ослепительно белым кафелем; нет ковров; но нет и пытливых взглядов этой бравой троицы по утрам, — будто после очередной ночевки в гостинице я должен подписать некий вексель — возможно, обещать жениться на Сонате; там, у бабушки, нет и администратора, который готов в любой момент услужливо вручить ключи от номера Лейшисов, — разумеется, перед тем понимающе заглянуть в глаза, — нет и портье, подчеркнуто старательно придерживающего дверь, когда я вхожу (еще бы — будущий Лейшихин зять!); до чего все это осточертело!
Я повернул к лестнице.
— Алло, Глуоснис! Стой! — услышал я и похолодел. — Какими судьбами, дружище?
Я оглянулся и увидел Даубараса: с небольшим желтым чемоданчиком он выходил из «правительственного» номера; на его лице я заметил некоторое смущение.
— Я? — пожал я плечами. — С луны свалился. Да через трубу!
— Что ж, если это — государственная тайна… — он поправил на голове шляпу, которая слегка сползала ему на лоб.
— Навещал друзей.
— В гостинице?
— Именно. Разве в гостинице не бывает друзей?
— А-а… — протянул он. — В самом деле, почему бы нет? — он взглянул на меня — по моему, чересчур уж пристально и лукаво; меня передернуло. — А теперь куда?
— Домой.
— На Крантялис? Автобусы ведь уже не ходят.
— А мы пешочком.
— Не боишься?
— Чего мне бояться? — я пожал плечами. — Всего пугаться — этак и носа на улицу не высунешь…
— Скажите, какой храбрый… Сразу видно — непуганый! — Даубарас бросил взгляд на лестничную площадку — там было окно, а за ним непроглядная, чернильная тьма. — Повезло же тебе сегодня. Я с машиной.
— Вы в Вильнюс? Ночью?
— В срочном порядке. Должен реферировать для товарища… э-э… Заседание…
— Заседание? Какое заседание?
— Да комиссии этой самой, знаешь… — Он толчком открыл дверь; портье издали поклонился нам обоим (я знал: обоим!). — А вот и наша карета… Ну, садись, садись, поближе ко мне. Не так уж часто нам, чиновникам, выпадает счастье с такими, знаешь ли, знаменитостями…
— Что вы, товарищ Даубарас, — я не понимаю…
— Ладно уж, ладно, — Даубарас похлопал меня по плечу и закрыл дверцу: шофер в гимнастерке что-то крикнул водителю ближней машины, забрался на сиденье и включил зажигание; мысленно я помахал рукой Сонате. И пусть, думал я, утреннего объяснения не будет. Это, конечно, невежливо, но так лучше. Ведь мы, слава богу, покамест не женаты. Мамаше привет!
Я мельком глянул на окна номера-люкс, будто впрямь надеялся увидеть там Сонату или самое Лейшене; света в окнах уже не было; темнотой зияли и остальные окна — кругом была ночь; машина катила по темной мокрой аллее.
— Все не веришь? — спросил Даубарас и повернулся всем корпусом ко мне. — Будет подтверждение черным по белому. Следи за прессой.
— Я что-то не понимаю, к чему вы это…
— Премию ты получил, дружище.
— Премию? — я вцепился в подлокотники. — Какую премию? За что?
— Чудак… — он подался еще ближе ко мне. — Ты что, не знаешь, за что дают литературные премии?
Я почувствовал, как кровь прилила к лицу.
— Но я… Есть другие…
— Другие — в другой раз…
— Нет, вы… что вы…
— Я? — Даубарас вынул изо рта сигарету; его зубы блеснули в темноте. — Я? При чем тут я, дружище?
— Потому что вы… старше и опытней… и вообще…
— Ах, вот о чем ты!.. — Даубарас снова зажал губами сигарету, затянулся. — Забавно рассуждаешь! Неужели мне сейчас — на конкурс?.. У меня, Ауримас, и без того работы выше головы, и потом, что сказал бы товарищ… э… товарищ… Ты победил, ты и пляши! Честно говоря, жюри и не думает, что это классика и даже — как сказал бы тот самый доцент — сочиненьице не совсем кондиционное… и все же… несмотря на все пороки молодости… путем тайного голосования… четыре против трех…
Лишь теперь я как будто все понял; как будто все, потому что… да ведь это он обо мне, Даубарас! Он говорит обо мне, об Ауримасе Глуоснисе, которого знает настолько близко, что не станет разыгрывать его таким пошлым образом; эти шуточки иной раз — ого… Вспомнилось собрание, и я до боли стиснул зубы; да ведь вчера вечером они меня там…
— Но конкурс ведь закрытый! — воскликнул я, отбросив всякую надежду.
— Ну, закрытый, ну и что? — миролюбиво отвечал Даубарас. — И что же, если закрытый? Кому не положено знать, тот и не узнает, а нам можно… Словом, если я говорю, то можешь верить… Ведь если мы не поддержим нашу молодежь… наш комсомол…
— Это просто сказка! — воскликнул я, плохо вслушиваясь в то, что говорил Даубарас. — Товарищ Даубарас, вы мне сказки рассказываете!
— О, нет! На сей раз сущая правда, товарищ писатель… — он сделал упор на слово писатель; и я (удивительное дело) не уловил в его голосе никакой иронии. — И логика тут простая: сегодня мы поддержим молодежь, а завтра эта молодежь поддержит нас. Иного пути нет. Если бы ты хорошенько все обдумал…
Он не договорил: шофер резко затормозил; нас сильно качнуло вперед. Чуть было не наскочили на другой автомобиль, который ехал в темноте впереди нас.
— Они? — Даубарас резким движением рванул дверцу; голос дрожал, как натянутая струна, сигарета исчезла в горсти.
— Нет, — ответили из передней машины. — Дорога перекрыта.
— Дорога? Да так можно и на пулю напороться… — Огонек снова разгорелся. И голос снова был его, Даубараса, только начальственно-раздраженный. — Днем надо было поинтересоваться… перекрыта или не перекрыта… Что же теперь — обратно?
Шофер кивнул и вопросительно посмотрел на Ауримаса; тот вышел из машины.
— До свиданья, — негромко произнес он.
— Счастливо… извини, ладно?..
— Что вы! Мне тут близенько! Спасибо, что подвезли.
— Что касается премии, пока держи язык за зубами, слышишь? Пока не опубликуют сообщение, понял? Ты знай, а другие… Незачем понапрасну да раньше времени будоражить любопытных, завистников, всяких… Зависть — зверь свирепый…
— Да что вы, товарищ Даубарас!.. Я все еще как-то не очень…
— Понимаю, понимаю: не говори гоп, пока не перескочишь! А пока — наберись терпения…
