— Откровенно говоря… — Ауримас задумался. — Если начистоту, то… я не знаю… Покамест я ничего не знаю… Хочется писать, тянет меня, но… словом, ничего я не могу обещать… вы не подумайте, что я… ну, в общем, не знаю я ничего!

«Чего им надо от меня? — Думал он, поддевая вилкой мелкую, коричнево-золотистую, необычайно вкусную рыбешку, целую коробку таких рыбок к нему только что придвинула Соната; он порядком проголодался. — Пытают, тянут жилы!» То, что они завели разговор о его денежных делах, напомнило ему о посещении Сонатой Крантялиса; с папашей; на разведку?

Он чуть было не прыснул в кулак — до того смехотворным представилось ему это слово — смотрины; это было бы невежливо, тем более что опять подала голос Лейшене.

— Писатели и в войну не сидели без гроша, — уверенно рассуждала она. — Мне тут рассказывали — в армии им сразу звездочки… паек особый… кого на фронт или в партизаны, а писателей… Ну, а насчет одежды или еще там…

Даубарас. Он самый. Ей тут рассказывали… Знаете, уважаемые товарищи, что кому звездочки и паек, а кому и пулю в лоб… И говорят, если кто и протянет до пятидесяти…

Но спорить вслух почему-то не хотелось, да он и не считал себя вправе толковать об этих делах с Лейшисами; к тому же его интересовала совсем другая сторона вопроса. И то что Даубарас (он, кто же еще) именно так говорил Лейшене о писателях, Ауримаса сильно покоробило; правда, ему было известно, что Даубарас привык иронически высказываться о литераторах, иногда — добродушно-снисходительно: так относится к пациентам врач, больной той же болезнью; к тому же к пациентам такого сорта, которые как бы симулируют свое заболевание; в глаза им не скажешь, ну, а за глаза…

Ладно, хватит об этом, довольно; понятие надо иметь, но, может, не обо всем — как и знание, Ауримас; иной раз бывает лучше, если поменьше знать да понимать, друг мой Ауримас; а вот и они! Они — это отбивные, только что их внесла и водрузила посреди стола Ируся; желудок свело судорогой; Ауримас склонился над тарелкой. Ели и Соната с матерью, правда не так жадно; они аккуратно развернули салфетки и положили их к себе на колени, как и полагалось в большом ресторане, вилкой и ножом орудовали бесшумно; один Лейшис угощался сплошь шампанским, даже не глядя на еду; он уже побывал и в подвале, и в буфете, и на складе, и, покуда Лейшене занималась с приезжими из Вильнюса (то есть с этим окаянным вертихвостом Даубарасом, чтоб ему ни дна ни покрышки; это было задолго до появления молодежи), он тоже не терял времени даром…

— Надо же, — он потирал руки, прикидывая, можно ли позволить себе еще налить, когда в бутылке — кот наплакал. — Знавал я, значит, одного — Чижаускас фамилия… В Плунге, еще в мирное время… смутьян такой и в газеты писал… насчет цен да самогона… да кто кого дубиной огреет… И надо же, узнали, что все это он списывал у других… в одной газете прочтет, в другую напишет… Завели на него дело, он и прыгнул с насыпи… где электростанция…

— Папа! Ты же раньше рассказывал, будто Чижаускас повесился, — перебила его Соната, которая любила точность — А теперь…

— Утопился! — Лейшис тряхнул головой. — Зачем ему вешаться, детка, веревка денег стоит. Есть нечего было… говорят, последний пиджак продал, ну и… Трудная она, жизнь писательская. Коли уж с насыпи сигать…

Он налил себе пива, шампанское все же оставил жене.

— Ауримас такое не сделает, — уверенно проговорила Соната.

— Скажешь… участь людская…

— Ауримас — не сделает! — Соната взглянула на отца с упреком. — Для чего же тогда вы?

Лейшисы невольно переглянулись — впервые за весь нынешний вечер.

— Мы? — Лейшене медленно поставила на стол бокал с шампанским, который только что наполнила сама. — Мы, Соната?

— Ведь вы нам поможете, правда? Вы обещаете нам помочь? — в глазах у Сонаты вспыхнули зеленые искорки; Ауримас словно окаменел. — Ну, пока Ауримас… пока мы учимся… Ведь и вы не меньше заинтересованы, чтобы ваша дочь была счастлива, и когда у родителей такие возможности, такое положение…

Ого! Вот так Соната! Ауримас густо покраснел и со стуком положил вилку и нож; узнаю! Я узнаю тебя, Соната, и смелая же ты, твоя смелость даже страшит меня; не оттого ли иногда я задумываюсь, какой же ты станешь лет этак через двадцать или больше; хотя достаточно и того, что есть сейчас; эх, если бы…

Если бы сгинуть, раствориться; ничего не скажешь, приперли к стенке… ничего подобного никогда…

Выручила Лейшене.

— Что за рассуждения, доченька, — она изумленно взглянула на Сонату, точно видела ее впервые в жизни. — Сразу видно, рано тебя выпустили из гимназии. Еще бы — в шестнадцать лет! Лучше расскажи, как твои успехи в учебе. Был коллоквиум по анатомии? Говорят, в этом году в анатомичке…

Ауримас облегченно вздохнул: наконец-то! Наконец-то заговорили о другом! Соната, не слишком довольная этим, что-то невнятно буркнула насчет коллоквиума и зачем-то добавила, что у них на курсе совсем нет красивых молодых людей, а самый симпатичный — руководитель практических работ по патанатомии Швегжда; она болтала про патанатома Швегжду и краем глаза косилась на Ауримаса — как он отнесется к ее рассказу; Ауримас пил кофе. Ему было обидно, что он не пошел домой — раньше, пока не стемнело, теперь ему придется оставаться здесь, у Лейшисов, комкать эту дурацкую салфетку и слушать не менее дурацкие речи; знавал, значит, одного… Чижаускас фамилия… А Глуосниса, часом, не слыхивал, некоего, значит, Глуосниса. Хватит с меня, поняли? и радостей, и печалей — всего на свете; на сегодня хватит, и даже слишком. Он встал и поблагодарил за ужин.

Соната вопросительно посмотрела на мать, этот взгляд для Ауримаса тоже был не новость.

— Пятьдесят восьмой, — сказала Лейшене.

— Тридцать девятый лучше.

— В тридцать девятом управляющий трестом.

— А в четырнадцатом?

— Инспектор из Москвы. Веди в пятьдесят восьмой. Или нет, обожди… в этот, около правительственного… хотя, может, сегодня… Так появляться… Ну, тогда уж…

— Я сама, сама! — засуетилась Соната и схватила со столика ключи. — Там все в порядке?

— Убрано, убрано… постель свежая… ночевала оперная солистка из Вильнюса… Если попахивает самую малость духами «Красный мак», не взыщи, Ауримас…

— Духами? — Соната наморщила нос. — Духами оперной солистки…

— Проветривали целый день, дурочка ты, — свысока улыбнулась Лейшене. — Веди, веди… скоро час ночи…

Соната схватила Ауримаса за руку и едва ли не силком потащила на второй этаж. Она опять повеселела, как всегда, когда они оставались вдвоем, ей нравилось, что она может сама, без чьей-либо помощи, услужить Ауримасу; она тут же распахнула настежь окно, перестелила постель, взбила подушки, на которых красовались новые наволочки; управившись с этим занятием, она протянула руки Ауримасу.

— Спокойной ночи, — сказал Ауримас, в мыслях своих он был далеко.

— И только? — спросила она.

— Что?

— Я думала, мы поговорим… Вот видишь, взяла и сказала маме все… пусть не думает, что от нас так легко избавиться… тем более что она может… есть на что…

— Ах, потом, Соната, — вздохнул Ауримас; он вдруг почувствовал себя безмерно усталым. — Неужели тебе ни до чего больше дела нет, только бы…

— Как — ни до чего, — возразила она и подарила ему лучезарную, манящую улыбку. — Например, меня интересует, кто поцелует меня на ночь.

— Патанатом Швегжда, — ответил Ауримас. — Самый симпатичный у вас. А то и Даубарас…

Соната сняла свои руки с его плеч и потрясенно отпрянула.

— Даубарас! — повторила она. — Ты говоришь — Даубарас? А почему бы и нет… он, между прочим, очень даже ничего…

Она повернулась и ушла, оскорбленная; да еще дверью хлопнула; по коридору прокатилось эхо.

Ауримас немного постоял, выжидая, когда смолкнет эхо, потом зачем-то глянул в зеркало, где чуть наклонно отражалась вся комната — кровать, письменный стол, абажуры, — по-стариковски сдвинул брови и тоже вышел в коридор.

XI