Послышались жестяное бренчание и скрип. На опушку выехал на разболтанном дамском велосипеде пастух. За ним в траве змеился черный, мокрый от росы кнут. Велосипедные колеса отчетливо выписывали число 88. Пастух на ходу сошел с седла, подтолкнул велосипед, и тот сам ткнулся в куст, уперся в него рогами. Кнут замер, как пригревшийся уж.

– Здорово ночевали! – сказал пастух.

На нем была выгоревшая пляжная кепочка. Таинственный лунный свет стоял под ее синим прозрачным козырьком.

– Подсаживайтесь завтракать! – пригласил я пастуха.

– Это можно! – охотно согласился пастух. – А чего мне теперь делать? Хоть весь день завтракай. Сейчас только музыку им поставлю. – Он щелкнул клавишей магнитофона.

Полились звуки танго. – Под эту пасутся хорошо. А под ту лучше бегут.

За едой пастух снял кепочку. Без синего козырька лицо его оказалось рыжим, с красным облупившимся от солнца носом.

Звучала музыка. Дружно хрупали и сопели коровы. Велосипед поблескивал из куста остатками никеля. Мы ели манную кашу, помидоры и частик в томате.

– Приходи вечером на тырло[6]! – позвал пастух, расставаясь. – Гостем будешь!

Зорями над Битюгом гудят моторы. Идет электрическая дойка коров. Мне давно хотелось посмотреть, как это делается. И я под вечер отправился в коровий лагерь. Большое красное солнце катилось по краю земли. Битюг тихо струил красную воду меж черными камышами. У ограды лагеря желтела автоцистерна с надписью: «Молоко». Под навесом урчала доильная установка с детсадовским названием «Елочка». Коровы стояли в металлических станках и косились на длинный гибкий шланг. Он вздрагивал от бежавшего в цистерну молока. Облако теплого молочного запаха висело над тырлом. В нем бесшумно метался, ловил мошкару козодой.

Пастух сидел в вагончике за дощатым столом и разминал молодую картошку с простоквашей.

– Теперь ты со мной повечеряй! – подвинулся на скамье пастух.

Над столом висел вырезанный из газеты портрет доярки, обнимающей большую пятнистую корову.

– Это та обжора с голубыми рогами? – узнал я корову.

– Она! – с гордостью сказала доярка. – Наша Клепочка. Клеопатра. Любит покушать. Зато и молока дает за двоих. Недаром говорится: «У коровы молоко на языке».

Меня угостили парным молоком. Оно пахло лугом. Пышная пена щекотала губы и шептала из кружки, уговаривая выпить еще.

Шофер молоковоза удил с мостков рыбу.

– Оккупанты лохматые! – ворчал шофер, насаживая на крючок свежего червяка. – Такого классного выползка слопали…

– Чего бурчишь? – спросил пастух в темноту. – А, Валерк?

– Та раки! – с досадой сказал шофер. – Не успеешь закинуть, тут же набрасываются!

– У тырла завсегда раков много, – рассудительно подтвердил пастух. – Тут им харчишки перепадают, ополоски бидонов, комбикорм…

– Валера! – крикнула доярка. – Молоко пить будешь?

– Оно мне снится, это молоко! – отозвался шофер. – Все молоко да молоко. Кабы квасу!..

Долго гудела «Елочка». Потом шум оборвался, все стихло. Стало слышно, как дышат коровы и пробует голос лягушка на Битюге.

– Всё, Валера! – сказали в тишине. – Можешь ехать.

Цистерна, высвечивая пыльную дорогу, покатила в город на молокозавод. Будто пробился и побежал от Битюга молочный ручеек, чтобы слиться на заводе с ручейками от других коровьих лагерей и превратиться в кефир, ряженку и сметану, в пласты желтого масла и большие, как автомобильные скаты, круги сыра.

Что испытывает человек, оказавшись в краях своего детства? Прежде всего, радость от того, что видишь знакомые места. Радость от того, что ждешь – вот-вот встретится старый друг! Но бывает еще почему-то немножко грустно, словно в светлом осеннем лесу, тихо роняющем листья. Может быть, потому, что того счастья, которое было когда-то, уже не вернуть…

У меня ёкнуло сердце: неужели это та самая песчаная коса, где валялись мы под солнцем? Так же, как тогда, была она покрыта осыпавшимися следами босых ног. Значит, кто-то приходил сюда купаться в жаркий день и бегал по горячему песку, делал такие же запруды у воды, запуская в них пойманных в пригоршню глазастых мальков… Вот я и приплыл в свое детство…

С радостью и печалью в сердце я отшагал те десять километров, что отделяли село от Битюга. Там жил мой давний друг Коля. Он работал главным агрономом сада и, конечно, был уже не Коля, а Николай Аркадьевич.

В совхоз-сад я пришел под вечер. В конторе Колю я не застал.

– Он тут редко сейчас бывает, – сказала мне уборщица. – Время такое – съём урожая!

На широком асфальтированном дворе было тесно от ящиков с яблоками. Между ними осторожно разворачивались тяжелые грузовики и тракторы с тележками, сновали верткие автопогрузчики и автокары. Двор был похож на перекресток дорог, по которым шло перебазирование механизированных войск. На упакованных ящиках свежей краской было написано: «Архангельск», «Свердловск», «Новосибирск»… Эх, яблочко, далеко ты катишься!

Коли и здесь не было.

– Где-нибудь в саду! К сторожке загляни!

Я никогда еще не был в таком громадном саду. Коля писал мне, что в сад приходят из леса лоси, кабаны и куницы, в нем живут зайцы-русаки. Это все гости непрошеные: лоси обкусывают молодые веточки, зайцы обгрызают кору, кабаны подкапывают корни. Другое дело – птицы и пчелы. Одни истребляют вредителей, другие опыляют цветущие яблони. И здесь их любили: на деревьях висели скворечни и дуплянки-синичники, а под яблонями ровными рядами разноцветных ульев выстроилась пасека.

Совсем засумерничало в саду, когда мы с Пыжом добрались до сторожки. Вышла стоптанная луна и покачивалась в перистых сквозных облаках.

Возле беленой мазанки сидел на перевернутом ящике сторож и гладил корноухого кудлатого пса. У стены стояла охотничья одноствол-ка-«переломка». В ее ствол был воткнут подсолнушек-позднышек.

– Сиди, Рвач, сиди, – уговаривал сторож псину. – Это сразу видно, не жулик. Те гнутся, хотят стать помене. А этот вон как идет, лбом яблоки сшибает.

– Я нечаянно, – сказал я. – Не успел пригнуться….

– Да сшибай, сшибай, – разрешил старик. – Их вон сколько – пять тысяч тонн! Замучились, день и ночь грузим.

Караульный пес Рвач колотил по ящику толстым от репьев хвостом и посматривал янтарными глазами то на меня, то на Пыжа. И взгляд их говорил совсем не то, о чем стучал хвост.

– Сердит, видать? – Я отвел на всякий случай городского чистюлю Пыжа в сторону и привязал под яблоней. Более близкое знакомство с кудлачом едва ли обошлось бы без драки.

– Что ты! – согласился сторож. – Второй директор!

– Имя какое-то дали ему человечье… Дорого берет за свою охранную службу, что ли?

– Это смотря у кого какие штаны. Одному тут порвал, а они какие-то американские. Джинсы, что ли, двести рублей, говорят, стоят. А какой артист! Человека никогда не тронет, а одни только брюки, ну как ножом срежет!

«Это точно, – говорили прозрачные собачьи глаза. – Это я умею…»

– Охотников до витаминов хватает, – продолжал сторож. Он, видно, хотел наговориться впрок, на всю одинокую безмолвную ночь. – Как-то слышу раз: яблоню трясут, яблоки об землю – тук, тук, тук… Притихнет маленько, и опять – тук, тук, тук… Ах ты, пакостник, думаю, сейчас я тебя прямо с дерева сыму. Подкрался потихоньку – наверху никого. А под яблоней, смотрю, – кабанша и вокруг ейные поросята. Она нет-нет да и торкнет в ствол плечом – яблоки градом. Постоит, послушает, ушами поводит – и опять. Яблоки падают, а ребятки за ними гоняются, шустрые такие и полосатые, как хоккеисты… Или вот как тогда…

Голубой электрический свет залил сад. Сторож зажмурился и замолчал. Полуоблетевшие ветки яблонь вычертились на свету кружевной сетью, в которой, как пойманные воробьи, темнели яблоки. По садовой дорожке катился, подпрыгивая на резиновых шинах, трактор. Он полоснул лучом по беленой стене сторожки, выхватил горой лежавшие под навесом яблоки и остановился. В прицепной тележке, держась за высокие борта, галдели и смеялись женщины. Среди них я разглядел Колю. Он узнал меня, выпрыгнул и сгреб в охапку: