В Осло я встретил Александру Михайловну Колонтай, с которой я был знаком еще задолго до революции; в то время она была помощницей Сурица, и после его ухода, была назначена полпредом, — сначала в Норвегии, а потом в Швеции. Вместе со мной в Осло приехал прежний муж А. М., Дыбенко, занимавший тогда в СССР пост командира корпуса. Он сохранил с Колонтай дружеские отношения и, видимо, очень уважал ее. На меня Дыбенко произвел впечатление славного человека, безхитростного; но насколько он после прохождения им Академии Генер. Штаба, стал хорошим военным, я судить не мог, так как мы мало говорили на эти темы. В течении нескольких дней моего пребывания в Осло я несколько раз виделся с ними, обедал, был в театре, ездил в воскресенье за город и наблюдал особый спорт, который так любят норвежцы: в праздничный день они целыми семьями отправляются трамваем на горы, окружающие город, и оттуда на санках, на которых помещается почти вся семья, они спускаются обратно в город, проведя несколько часов на свежем воздухе. Мне приходилось также видеть и искусное бегание норвежцев на лыжах, и их удивительные прыжки с гор.
Один раз, возвращаясь в трамвае в Осло из пригорода вместе с Суриц, я встретил бывшего министра иностранных дел Терещенко. Так как мы поздоровались и начали разговаривать, то мне пришлось представить его Сурицу. Мне очень хотелось поговорить с Терещенко наедине, но это мне не удалось сделать, да может быть и к лучшему, так как наша беседа могла попасть в печать, а это было бы нежелательно. .
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ЗНАКОМСТВО С ГОРЬКИМ
В этот мой приезд в Берлин я посетил А. М. Горького. Мое первое знакомство с Горьким произошло в Петрограде, в клубе научных работников, в 1920 году; ему и его гражданской супруге, Марии Федоровне Андреевой, меня представил С. Ф. Ольденбург. Тогда мне не пришлось говорить с ним, и наше знакомство ограничилось самыми заурядными фразами. Другой раз я посетил Горького на его квартире в Петрограде, на Кронверском проспекте, прося его ходатайствовать за арестованного начальника Артиллерийской Академии, С. Г. Петровича, в чем он мне резко отказал. Будучи в Берлине в 1922 году и обедая в одном ресторане на Курфюрстендамм вместе с М. Я. Лапиров-Скобло, я увидал А. М. Горького сидящим за одним столиком с г. Родде, антрепренером, содержавшим в Петербурге известное кабарэ «Вилла Роддэ», — любимый уголок всей богатой кутящей публики, а также и Распутина, который проводил здесь в оргиях целые ночи. Вероятно, Родде сказал Горькому, с кем он кланялся, потому что после этого, Родде подошел ко мне и сказал мне, что Горький хочет поговорить со мной. В то время Горький был занят мыслью устроить в Берлине такой-же клуб для русских ученых, приезжающих заграницу, какой он основал в СССР. Так как питание ученых и организация ученого клуба в Петрограде были осуществлены при помощи Родде (Горький выхлопотал у Ленина разрешение создать помощь ученым не через советские бюрократические учреждения, а через такого ловкого и делового человека, каким являлся Родде), то Горький предполагал и в Берлине привлечь его для этого дела. Горький рассказал мне о своем плане и получил полное мое одобрение этому начинанию; он просил меня как-нибудь зайти к нему на квартиру, находившуюся в то время на Курфюр-стендамм, 204. В то время Родде играл роль гида при Горьком и без него он нигде не появлялся.
После этой встречи, Родде стал часто звонить по телефону и не раз заходил ко мне в отель, чтобы переговорить об этом новом деле и попутно рассказать все последние сплетни. Он сообщил мне, что Горький разошелся с Марьей Федоровной, и если они живут вместе, то лишь как друзья; что пока у А. М. еще нет постоянной зазнобушки, и он, как прибавил Родде, «пробавляется а ля карт». Между прочим, Родде рассказывал мне о своих неприятных переживаниях, когда Распутин приезжал кутить в «Виллу Родде» и ему приходилось немедленно извещать полицию1, которая делала специальный наряд для предупреждения всяких скандалов.
Накануне русской Пасхи 1922 года я получил приглашение встретить праздник у А. М. Когда я пришел вечером часов около 10, то меня очень любезно встретила Марья Федоровна Андреева и познакомила с собравшимся обществом, которое, главным образом, состояло из молодежи. Здесь был сын Горького с его молодой симпатичной женой и дочери Шаляпина. В скором времени приехал так же наш знаменитый композитор Глазунов. До ужина и во время него мне пришлось быть в обществе Горького и Глазунова и принимать участие в интересной беседе. Я вспоминаю, как Глазунов советовал Горькому попробовать свои силы на сюжетах Шекспира, на что А. М. делал сильные возражения. Глазунова я видел в первый раз в моей жизни и мне, конечно, было очень интересно хотя бы короткое время быть в обществе такого лица; я видел в нем большого человека, сознающего свой талант, но простого в обращении с другими лицами. Меня поразило только его тяготение к вину, которого он выпил очень изрядное количество; он предпочитал пить красное вино и под конец ужина, около 2-3 часов ночи, настолько опьянел, что мне пришлось с одним молодым человеком отвезти его домой и бережно проводить его до спальни; один он безусловно не мог бы возвратиться, так как ничего не соображал и не мог отвечать на вопросы.
Следующее мое свидание с Горьким происходило на деловой почве. В специальном помещении, где предполагалось устроить клуб для приезжающих русских ученых и писателей, собралось несколько человек, сочувствовавших этому делу во главе с Горьким. Сюда были приглашены Алексей Толстой, Лапиров-Скобло, представители Бинта, я и, конечно, Родде. Из всех разговоров, которые велись на этом организационном заседании, у меня осталось в памяти только некоторые рассуждения Горького. Он задал присутствовавшим такой вопрос: какой наиболее важный вывод мы можем сделать из нашей русской революции?
■—Юна показала нам, — давал ответ сам А. М., — что личность везде будет играть громадную роль; массы слепо идут за вожаками и от энергии первых зависит выполнение поставленной задачи. В русской революции такими личностями были только Ленин и Троцкий, — без них никакая революция не могла бы быть осуществлена.
Горький, конечно, знал всех революционеров большевистской партии, не раз беседовал и спорил с ними, и, как даровитый писатель, обладающий тонким чутьем распознавать человеческую натуру, действительно мог безошибочно определить, кто из головки большевиков обладает недюжинными способностями. В этом определении значения личности в мировых явлениях, А. М. шел в разрез с автором «Войны и Мира» Л. Н. Толстым. Как тогда, так и теперь, когда я пишу эти строки, мое мнение склоняется в пользу Горького, так как мой жизненный опыт показывает мне, что для того, чтобы руководить хотя бы несколькими десятками людей, в каком угодно деле, необходимо обладать особыми качествами натуры и своим авторитетом так влиять на окружающих людей, чтобы они безпрекословно выполняли отданные им приказания. С Jl. Н. Толстым можно согласиться только в одном, что в массах, которыми вождь руководит, обязательно должны иметься потенциальные силы, достигшие известного напряжения, как результат целого ряда исторических переживаний; но проявиться вовне эти скрытые силы могут лишь в том случае, если появится личность, обладающая указанными выше свойствами и понимающая ту обстановку, при которой ей придется действовать. Такой вождь, если он обнаружит талант управления массами и одержит победу в борьбе с противниками, приобретает громадный авторитет и психически настолько завладевает умами доверившихся ему людей, что в дальнейшем они готовы без рассуждения идти на какие угодно жертвы в угоду своему повелителю. Разве французы хотели в 1812 году идти в Москву? Разве существовали ли какие-нибудь причины, оправдывавшие такой безрассудный поход в далекую незнакомую Россию? Этого хотел Наполеон, веривший в свою счастливую звезду, — но этого вовсе не хотел французский народ; народ безрассудно шел на жертвы в угоду своему кумиру, — как это случается и в нашей частной жизни, когда в угоду любимому человеку мы совершаем недостойные поступки.
