В Петрограде в это время положение с продовольствием и отоплением дошло до критического состояния. Распоряжением* Чеки были закрыты все рынки, которые время от времени самочинно открывались в разных частях города и существование которых продолжалось до тех пор, пока милиция с разрешения Чеки, — нуждаясь, вероятно, в продовольствии, — делала облавы и конфисковывала все продукты в свою пользу. Подвоз продовольствия в Петроград при помощи мешечников совершенно прекратился потому, что были сделаны заставы по всем дорогам, и, кроме того, железнодорожное сообщение совершенно расстроилось и без особого разрешения нельзя было куда-нибудь поехать. Запасы топлива на железных дорогах ограничивалось только одним днем. Вследствие такого состояния Петрограда рабочие почти всех заводов об’явили забастовку и на митингах, устроенных ими без разрешения коммунистического начальства, пред’явили целый ряд требований. Мы опять стали свидетелями появления на улицах Петрограда броневиков, пулеметов и кавалерийских частей; неорганизованная как следует забастовка была в очень короткое время совершенно ликвидирована. Но недовольство рабочих установившимися порядками, конечно, не улеглось, так как ничего не переменилось к лучшему. На одном из митингов в Народном доме, где были собраны рабочие разных заводов, выступал с успокоительной речью сам Зиновьев и доказывал все преимущества советского режима для рабочих:
«В какой стране, — говорил он, — найдете вы такие блага, которые даны всем трудящимся в РСФСР? Жилище, пропитание, обучение, лечение, передвижение и зрелища, — все даром!»
«Есть такое учреждение, — крикнул с места какой-то рабочий, — в аду!»
iKpaca и гордость революции — матросы в Кронштадте также поняли, что они обмануты большевиками, и так как их положение было не лучше положения петроградских рабочих, то и они выступили с целым рядом требований о коренном изменении, невыносимого режима, созданного большевиками. Выступление рабочих не было согласовано с кронштадтцами и произошло за две недели до выступления матросов, и для власти было легче подавить порознь эти два восстания. С другой стороны, матросы начали свое восстание в начале марта, когда лед на Неве и на взморье был еще достаточно крепок, а потому Красная Армия могла аттаковать Кронштадт по льду.
Для нас, мирных жителей, восстание Кронштадта было совершенно неожиданным. Я помню, что я ехал с лекций из Лесного Института, и сразу заметил большое оживление в городе: на стенах домов были расклеены печатные об’явления, извещавшие о восстании матросов и солдат в Кронштадте. В об’явлении говорилось, что во главе восстания стоит начальник артиллерийской крепости, бывший ген. Козловский, контрреволюционер, враг народа, и что его и других изменников советской власти ждет смертная казнь. Конечно, никто не верил, что восстание могло быть организовано офицерами; наоборот, эти матросы приказали Козловскому и другим офид церам командовать восставшими частями. По дошедшим до нас тогда слухам, мы узнали, что матросы, признавая необходимость сохранения советов, требовали, чтобы эти советы выбирались бы закрытой баллотировкой из всех граждан, а не только из одних коммунистов; было выставлено также требование об отмене продразверстки, заградительных отрядов и т. п. Все требования взбунтовавшихся матросов были симпатичны для петербуржцев, -и- всем было досадно, что волнения среди рабочих не совпали с восстанием в Кронштадте. Петроград был об’явлен на военном положении, и жители должны были сидеть по домам с 8 час. вечера до б утра. Зиновьев, как присуще было его характеру, совсем потерял голову и, донося обо всем в Москву, просил немедленной помощи. Положение в Петрограде создалось очень тяжелое, и мы, мирные обыватели, не забыв еще большевистской мести и расстрелов после нашествия Юденича, предугадывали, что после подавления восстания, нам придется снова пережить полосу террора над совершенно невинными людьми. Я был убежден, что этот бунт будет скоро подавлен, и старался доказать многим своим оппонентам, что опрокинуть большевиков, которые в течении ЗУ2 лет с’умели выиграть гражданскую войну и организовать сильную власть в стране, не так-то легко.
Из Москвы был прислан на помощь Петрограду JI. Д. Троцкий, которому были даны диктаторские полномочия. В течении более двух недель мы слышали непереставаемую стрельбу из больших судовых орудий, а также из полевьцс пушек и пулеметов. Вся жизнь в городе приостановилась, и все помыслы были направлены на ожидание вестей из Кронштадта.
Интересно было наблюдать растерянность многих коммунистов, — в особенности тех, которые занимали ответственные места. Так, в ПСНХ председатель Химического отдела, мой начальник Рябинин, имел совершенно растерянный вид и что то бормотал, когда обращались к нему за приказаниями. У него было такое выражение лица, как будто он уже приговорен к смерти и приведение приговора в исполнение только временно отложено. В разговорах с ним чувствовалось, что он не прочь уступить восставшим и постараться уладить весь инцидент мирным путем. На основании моих наблюдений, Рябинин вошел в партию1 не по убеждению, а исключительно из рассчета. Он мне сам рассказывал, что у него на Охте в доме сохранился прежний уклад жизни, и его жена, очень религиозная женщина, соблюдает все церковные посты и празники и в их спальне находятся иконы. Таких коммунистов как Рябинин, насчитывалось в партии громадное количество и мне приходилось очень часто выслушивать чистосердечные признания, почему мой собеседник записался в члены партии. Помню, один раз, рано утром, в вагоне на пути в Калугу, я встретил знакомого проводника и разговорился с ним. Конечно, темы были у всех одни и те же: так как это было в самом начале Нэп’а то он по секрету спросил меня, — правда ли, что коммунизм скоро кончится и что все пойдет по старому? Я, конечно, заинтересовался, почему он так думает и получил ответ:
«Знаете, у меня семья, дети, прокормиться на жалованье невозможно, я и записался в партию; да и другие мои товарищи сделали также, мне и нельзя было оставаться в стороне, а то совсем удалят со службы. Вот теперь, после Нэп’а, я и опасаюсь, как бы нашего брата, после уничтожения коммунизма, не подвергли бы суровым наказаниям».
Я от души рассмеялся над наивностью моего собеседника, и, понятно, постарался успокоить его, сказав, что на наш век этой власти хватит.
А сколько надежд и предсказаний относительно свержения большевиков высказывалось во время Кронштадтского бунта! Две недели жизни в напряженном состоянии при неумолкаемой стрельбе, в царстве нелепых слухов и сплетней, довели нервную систему у всех жителей Петрограда до ужасного состояния, и все не чаяли дождаться какого-либо конца. Несомненно Троцкому всецело принадлежит заслуга в организации подавления бунта и установления порядка в Петрограде. Войска, которые должны были аттаковать крепость по льду, были одеты в белые плащи; они незаметно подошли к Кронштадту и сломали сопротивление осажденных. Но к моменту взятия Кронштадта там оставалось уже мало защитников, так как громадное число матросов, солдат и рабочих (их насчитывали тысячами) пробрались по льду в Финляндию, которая разрешила им перейти границу. Так закончились восстания матросов и рабочих, этих пионеров октябрьской пролетарской революции, без помощи коих немыслимо было бы воцарение советской власти в России.
После подавления восстания у большинства жителей почувствовался сильный упадок духа. Отлично помню, что я не разделял общего настроения, что все потеряно и что мы не увидим в будущем какого-либо просвета в нашей мрачной жизни. Наоборот, я возражал пессимистам и старался доказать, что советская власть не может не считаться с двумя весьма серьезными восстаниями ее же приверженцев. Я полагал, что у Ленина тогда же родилась мысль о подготовке новых позиций, на которые можно было бы отступить с боевых высот военного коммунизма. Далее держать жизнь страны в таких тисках коммунизма стало для партии уже не под силу, — в особенности, принимая во* внимание, что гражданская и польская война закончились и что надо было строить мирную жизнь. Восстание рабочих в Петрограде и матросов в Кронштадте сыграли роль Deus ex machina в военном коммунизме, и он должен был так или иначе рухнуть и преобразоваться в иные формы для производства новых экспериментов над русским народом. Нам было неизвестно, какое количество людей было казнено в Кронштадте, — но в Петрограде мы не ощущали каких-либо особых репрессий. Это можно было об’яс-нить только сознанием власти, что зажим дошел до предела и что надо сделать какие-то изменения в образе правления страной, чтобы сделать условия жизни мало-мальски приемлемыми для народа.
