«Почему Вы, Владимир Николаевич, согласились принять на службу в канцелярию подобных товарищей? Спросите об них у рабочих Опытного Завода, и они скажут Вам, что это «заводской отброс».
На это я мог ему ответить:
«Разве Вы не знаете, что мы, беспартийные, бессильны выбирать себе работников по административной и хозяйственной части?»
Понятно, что им было очень желательно удалить Папенока, чтобы лучше «хозяйничать». И мои предположения и слова моего шофера оправдались; не успел уйти Папенок из Института, как в скором времени эти голубчики были отданы под суд, так как выписываемое мне жалованье директора они стали делить между собою пополам, несмотря не то, что я был уже более года в заграничной командировке, и уже с самого начала моего пребывания заграницей (после 4-х месяцев, как это следует по декрету) я написал официальную бумагу о прекращении выписки мне содержания вплоть до моего возвращения. С другой стороны, нахальная критика моей научной программы со стороны одного из аспирантов, ничего в науке не понимающего, возмутила меня до глубины души, и я долго не мог успокоиться, рисуя себе мрачные картины моей будущей научной деятельности в Академии Наук, где свобода научной мысли ни разу до тех пор не была стесняема никакими распоряжениями власти, а подвергаема только научной критике. Я всегда смотрел на Академию! Наук, как на единственное высшее ученое учреждение в Российском Государстве, где академики, избранные за свою выдающуюся прежнюю работу, имеют право изучать вне всяких влияний и приказов, те области человеческих знаний, где они приобрели громадный опыт, и исследованию которых при благоприятно-созданных для них условиях, они могут посвятить последние годы своей научной жизни и передать свои методы своим ассистентам и сотрудникам для дальнейшего развития той или другой науки.
Так было при царском режиме и в то время свобода научной мысли никогда не подвергалась какому-либо стеснению. И какие научные работы выходили из стен Академии Наук! Какое высокое научное положение Российская Академия Наук занимала среди подобных же учреждений в других странах! Как гордились иностранные ученые, когда они были избираемы в члены корреспонденты Российской Академии Наук!
Я не ошибался, когда в 1930 году предполагал, что свобода научной мысли в Академии Советов будет стеснена и за свои научные работы академики будут отдаваемы на публичный суд. В скором времени после моего от’езда заграницу, во время чествования 30-летней научной деятельности академика Иоффе, его работы подверглись жестокой критике на многолюдном митинге в совершенно недопустимой форме и в несоответствии с устроенным празднованием академика, — я имею в виду критику деятельности акад. Иоффе, которую я прочитал в журнале «Природа», издаваемом Академией.
Я нисколько не возражаю против того, что всякая власть во всякое время может обратиться к любому академику и предложить ему своим знанием и работой помочь развитию того или другого процесса, имеющего большое значение в экономической жизни страны. Я считаю, что академик об’язан помочь в решении предложенной ему проблемы, если он владеет достаточным количеством знаний, чтобы взяться за это исследование. Но никогда не надо забывать, что развитие научной мысли в громаднейшем большинстве случаев происходило вне каких либо практических целей и только впоследствии ее достижения применялись в людской обыденной жизни. На.своем личном примере я знаю, чем руководствуется исследователь, когда вводит в науку новый метод, позволяющий в лаборатории для чисто научных целей ставить такие опыты и изучать такие явления, которые ранее были совершенно недоступны для наблюдения. Мог ли я думать, что мой метод высоких давлений будет иметь такое широкое применение в химической промышленности, что каждый номер журнала печатающего в форме экстрактов резюме всех работ и патентов по химии, будет содержать десятки процессов, которые могут происходить только иод высоким давлением?
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ПРОЩАНИЕ С РОССИЕЙ
С грустными мыслями я вместе с женой покидали Ленинград в начале июня 1930 года. Какое то предчувствие тяготело надо мной, и мне казалось, что, быть может, я совсем не увижу стен тех учреждений, где я в течении долгих лет предавался моему любимому делу.
Все было готово к нашему от’езду заграницу, тольке жене в Ленинграде не выдали польской и немецкой визы, потому что разрешение на выезд заграницу был дан Москвой. Но так как мы должны были выехать 11-го июня (билеты были уже взяты), а в Москву мы приехали в 10 часов утра в субботу 9-го июня, накануне Тройцы и Духова дня, а консульства закрывались в 12 часов дня, то надо было принять экстренные меры, чтобы получить немецкую и польскую визы. Немецкое консульство находилось рядом с нашей квартирой в Москве и немецкая виза была получена очень легко, но времени было недостаточно, чтобы приехать в польское консульство до 12 часов дня. Только благодаря любезности моего старого знакомого, старшего секретаря немецкого посольства, жена была в состоянии получить польскую визу в этот-же день. Он позвонил по телефону польскому консулу и просил его поставить визу на паспорте моей жены, об’яснив ему все обстоятельства дела. Польский консул был его хороший знакомый и все было улажено.
В день от’езда, в понедельник 11 июня, я имел в 2 часа дня последнее заседание в НТО, которое было собрано Техническим Советом Химпромышленности. Председательствовал на заседании С. Д. Шейн, уже имевший тогда, как говорили, партийный билет в кармане, — что не помешало ему быть в скором времени арестованным. На повестку дня был поставлен вопрос об обессеривании нефти и ее дестилятов. Я высказал несколько мыслей, какие аппараты надо было поставить в лабораториях, чтобы приблизиться к разрешению этого нового в русской нефтяной промышленности вопроса. Дело в том, что месторождения нефти в Баку и в Грозном не содержат серы; только с открытием новых залежей нефти в Пермской губернии возник этот вопрос, так как добытая нефть содержала большие количества серы. Удивительное совпадение обстоятельств: первый мой разговор через две-три недели в Берлине с нефтяным инженером из Америки касался именно этого важного вопроса об удалении серы из дестилятов американской нефти (Техасской и Калифорнийской), которая содержит значительное количество серы.
На другой день мы были уже на границе Советской России, на станции Негорелое. Наш багаж, помещенный в двух обыкновенных чемоданах, почти что не подвергся осмотру, потому что представитель ГПУ, латыш, знал меня хорошо по моим прежним путешествиям и сказал агенту таможни:
«У профессора, вероятно, ничего недозволенного нет, ставьте разрешение».
Я представил ему мою. жену, и он пожелал нам хорошего путешествия и хорошенько отдохнуть; я прощался со всевидящим оком советской власти ГПУ в самом хорошем настроении и оставшиеся у меня червонцы в количестве 90 рублей сдал в кассу, так как не имел права вывозить их заграницу; я просил переслать их дочери, что и было сделано.
После двух часов пребывания в Негорелое мы были переданы в пограничную польскую станцию, Столбцы, где нас ожидал прекрасно сервированный завтрак и где мы почувствовали, что находимся в ином царстве, с другими порядками. Когда мы тронулись в путь, заняв очень хорошее купэ спального вагона, я обратился к жене с вопросом, как она себя чувствует в новой обстановке.
«Да, — ответила она, — то, что я увидела и услыхала здесь при переезде границы заставляет меня вспомнить наш старый режим; мне стало как то легче на душе после всех переживаний, которые пришлось испытать за последнее время, в особенности с этими хлопотами по поездке заграницу. Я как то не могу придти в себя и поверить, что я попала в другую страну, где люди живут и мыслят в совершенно других условиях, без боязни, что они могут быть арестованы без всякой провинности с их стороны. Во всяком случае я очень благодарна тебе, что ты выхлопотал мне разрешение поехать заграницу для лечения и немного отдохнуть в спокойной обстановке».
