И потому-то тем августовским утром 1937 года Герда со своим сыном сидела в автомобиле, едущем по миколовскому шоссе на Гливице.

Через два года Фриц в рядах 28 пехотной дивизии Вермахта прошел по той же дороге, но в другую сторону.

В 1937 году он ехал, прижимая плачущую мать, с сильным решением сделаться хорошим немцем, чем больнее всего накажет отца. Тремя неделями спустя, закончив со всеми формальностями, он вступил в Гитлерюгенд, а весной 1938 года записался добровольцем в армию. По-немецки он говорил с сильным акцентом. Однополчане докучали ему, прозывая "вассерполяком". Тогда его защищал Мориц, стыдя остальных речью, в которой обвинял насмехавшихся, что их заслуга быть немцами точно такая же, как у свиньи – в том что она свинья. Они родились немцами, и ничего более, в то время как Фриц выбрал возможность быть немцем, его принадлежность к немецкому народу является результатом сознательного решения. Парень запомнил эти слова, и был горд тем, что он немец, холя дружбу с Морицем.

Но теперь, в канун праздниув Рождества на Кавказе, он испытывал лишь ненависть, ревность и обиду. Ну чего такого совершил в том патруле его приятель, заслужив Крест более, чем он сам? Только лишь то, что Мориц был родом из баварского мелкопоместного дворянства, и что его отец, вроде, лет двадцать назад познакомился с фюрером?

А его, Фрица, пропустили, потому что у него отец – поляк. Ведь он отказался от него, сменил фамилию, он сражается ради Германии, они же его презирают. У его отца имелся герб, Домброва, только все это ни к чему – был бы лучше последний бездельник, портной или сапожник, лишь бы только урожденный немец.

Но Фриц перенял от отца тонкое чувство, свойство, позволяющее интуитивно замечать расклад накладывающихся одна на другую матриц официальных структур и их внутренних связей.

Без этого чувства ты видишь только роту. Имеется майор, который командует, есть офицеры, унтер-офицеры и рядовые. Без такого чувства не удастся никакая политическая игра – ведь как можно играть, не видя спортивной площадки, когда ты не умеешь заметить, что в этой роте самым могущественным является не майор, а обычный капрал, ординарец Бёлль. Это он имеет доступ к майору, когда тот погружается в артистическую депрессию и вспоминает чудные времена, в которые аристократическая фамилия не была обязательством, а всего лишь элегантной добавкой к нигилистической жизни берлинской богемы. Свои von и zu он писал тогда так, как кто-либо завязывает шелковый галстук.

Сейчас же, вместо того, чтобы после чашечки утреннего кофе-экспрессо усесться за пишущую машинку, он командует бандой дебилов. Вместо уютной тужурки и фулярового платка – грубая шерсть мундира feldgrau^[95]. Чтобы не сойти с ума, он запирается в своем блиндаже (стены из досок, в щели все время просыпается земля...) с бутылками грузинского коньяка и пишет. Тогда никто к нему не имеет доступа, только через ординарца, который прекрасно понимает, насколько чужды герру майору военные обязанности и заботы. Майор ему доверяет, он же этого доверия никогда не обманет и не злоупотребит им. Он принимает решения именно такие, какие принял бы сам герр майор, если бы пожелал спуститься до их уровня. Он даже разработал систему подачи бумаг на подпись – ординарец крепит их к продолговатой дощечке, лесенкой, а место, где герр майор должен оставить подпись, отмечает красными чернилами. Командир понимает, насколько важны документы, так что иногда, раз в несколько дней жертвует собственным временем и приказывает принести ему бумаги. Он даже упростил свой автограф, разработав его военную версию, лишенную маньеристских завитушек и старомодного покроя букв – теперь за минуту он способен подписать пятнадцать документов.

Но ведь документы это еще не все. Когда-то капрал не умел правильным образом сообщать о проблемах. Он говорил: "Герр майор, нам не хватает боеприпасов, что с этим делать?" или "Сержант Мюнх прикладом ружья избил в кровь своего подчиненного, стрелка Киршта, не пожелаете ли отреагировать?".

Когда господин майор находился в творческом настрое, подобные вопросы грубо стаскивали его на землю. Ничего удивительно, что он частенько впадал в бешенство, один раз даже выстрелил в сторону ординарца из пистолета. Но до капрала дошло, где лежит яблоко раздора, и он начал представлять проблемы следующим образом: "Герр майор, у нас заканчиваются боеприпасы, будьте добры подписать заказ в службу снабжения – ага, вот здесь – и они прибудут в среду", "Сержант Мюнх избил стрелка Киршта прикладом, только так тому и надо, потому что Киршт лентяй и вор. Я позволил себе передать Мюнху, что герр майор больше не желает подобных случаев в роте, но на этот раз сержанта еще не накажут". Герр майор, не отрывая глаз от книжки, только кивал.

Именно потому, на всякий случай, Фриц с самого начала службы старался подлизаться к капралу. Просто так, ради спокойствия. Иногда он подкидывал ему чего-нибудь вкусненького из материнских посылок, приносил добытую бутылку вина, предложил помощь в чистке до блеска майорских сапог. А капрал любил силезца и неоднократно отвечал мелкими услугами и вежливостями, на которых основывается любая симпатия.

Фриц отмечал вещи и более тонкие, например, невидимую для неопытного глаза любовь капрала. Конкретно же, капрал Бёлль был влюблен в Адольфа Гитлера.

Он не вызывал впечатления ярого нациста, не принадлежал он и к тем спесивым мужикам, которые тяжелыми сапожищами топали по мостовой каждого германского городка. Капрал Бёлль в детстве был незаметным, вежливым и спокойным мальчиком, оставшимся сиротой после того, как его отца убили на Сомме. Родом он был из набожной, работящей семьи, воспитывала его мать, работавшая служанкой в богатых домах. Братьев или сестер у Бёлля не было, мать научила его, что всегда нужно растворяться в толпе, никогда не вступать в дискуссии, слушать указания и выполнять их как можно лучше.

Жилище их состояло из комнатки с кухней, а почетное место на стене занимала фотография отца в мундире, раскрашенная цветными карандашами. Малыш Бёлль забирался на кушетку, опирался ладонями в стену и всматривался в оправленного под стекло мужчину. Правая рука отца лежала на рукояти штыка, левую он прижимал к груди. Взгляд привлекала большая голова с пухлыми щеками, подкрашенными розовым цветом, с контрапунктом усиков, подчеркивающих курносый нос, закрученных наверх и намазанных бриллиантином. Голову его венчала круглая шапка с красно-бело-черной кокардой, но внимание мальчика концентрировалось на двух планках глаз, больших и темных, словно у девушки, так странно не соответствующих этой порядочной германско-мещанской физиономии. Окаймленные длинными ресницами, они вглядывались в какую-то точку, находящуюся вдалеке от объектива заряжаемого стеклянными фотопластинками аппарата, с помощью которого снимок выполнил Иоганн Дрейзе, о чем сообщала четкая надпечатка на паспарту.

Младший Бёлль, глядя на фотографию, время от времени отворачивался, уверенный, что старший Бёлль глядит на что-то, появляющееся на противоположной стенке, на нечто, достойное столь концентрированного внимания, и что злорадно исчезало, как только будущий капрал поворачивал голову, чтобы увидеть То, На Что Смотрит Папа..

Крупгнокалиберный снаряд из французской гаубицы смешал тело Папы с бельгийской землей, а потом, вместе с дождем, оно стекло в почву, окончательно превращаясь в грязь или мокрый прах. На фотографии младший Бёлль выстроил легенду отца, усатого, отважного мужчины, который все время побеждает французов, хотя все остальные уже перестали. Арним Бёлль, тела которого никто не видел, поскольку оно просто исчезло, в голове сына восседает на черном коне и с винтовкой в руке гонит перд собой целую французскую дивизию. И загнал настолько далеко, что не может вернуться. Иногда лишь оглядывается через плечо, но и тогда взгляд его падает не на маленького сына, но на То, На Что Смотрит Папа.

Мать малыша качает головой, слушая слова, которые ее сын бормочет себе под нос, склоняясь над тарелкой с супом, а будущий капрал Б1лль, подрастая, начинает понимать, что никакого черного коня нет, что это не жеребец, но грязь под Соммой несет то, что осталось от его Папы.