Девушка прикрылась одеялом, ожидая, когда клиент выйдет. Фриц застегнул брюки и подтяжки, надел мундир, глянул на свою платную любовницу и понял, что переполняет ее душу. Он захотел погладить француженку по щеке, чтобы как-то разделить свою печаль, но лишь только протянул руку – та отшатнулась будто дикий зверек. Он повернулся и вышел. Девушка, как обычно, подмылась, вытерла слезы, надела рабочую униформу и спустилась в бар. В коридоре она встретила хозяйку борделя. Та знала – малышка Доминик здесь всего лишь год, так быстро не привыкают, но через какое-то время все устаканится. Она похлопала сотрудницу по спине, бормоча свое обычное c'est la vie^[88], и пошла проводить клиентов. Парни, хвалясь друг перед другом, застегивали мундиры и натягивали шинели; Фриц громко смеялся описывая сиськи и попку своей девицы, в то время как Бруно восхищался объемами прелестей проститутки, с которой – как сам говорил – имел перепихончик.

Когда они шли по улице, чтобы закончить этот милый вечерок в какой-нибудь забегаловке, Фриц, не мог вынести бремени свадебной фотографии в бумажнике, он незаметно вынул ее, делая вид, будто разыскивает в карманах спички, когда же приятели чуточку отошли вперед, выбросил карточку в сточную решетку. Потом они ужрались до посинения и, шатаясь, едва попали в казарму, где свалились в койки, даже не снимая сапог, и захрапели тяжелым, пьяным сном.

□□□□□

Шлиебекс пытался удержать мечущегося в постели Фрица, смущенно глядя на распирающую брюки мальчишки эрекцию. Через мгновение молодой силезец весь обмяк и свалился на постель. Фельдфебель уселся за стол и начал думать над тем, а не следовало бы вызвать врача. Он измерил парню температуру – сорок градусов. Тогда он сделал ему компресс на лоб из мокрой тряпки и вновь задумался. Парень лежал, не шевелясь. На "Дойче Велле" по мере того, как стихали голоса парижских солдат, раздался мягкий баритон диктора. "Благодарим представителей оккупационных войск в Париже. И теперь, из-под Эйфелевой башни мы переносимся к заснеженным склонам Арарата, на Кавказ^[89], где среди гордых горских племен наши храбрые солдаты стоят там, куда еще не ступала нога ни одного германского воина в течение всей истории. Передаем голос нашим храбрецам, наследникам Александра Великого, которые уже стоят у врат Азии". Свесто парижского гомона воцарилась полная сосредоточенности тишина, прерываемая лишь заглушенным радиопередачей скрипом стульев и отдаленными отзвуками канонады. Кто-то тихонько дал отсчет: eins, zwei, drei, и не более полутора десятка голосов запело:

Stille Nacht! Heil'ge Nacht!

Die der Welt Heil gebracht,

Aus des Himmels goldenen Höhn,

Uns der Gnaden Fuülle läßt sehn,

Jesum in Menschengestalt!

□□□□□

Задница. Сволочь. Гнида. У Фрицека все это не вмещалось в голове. Как этот гад мог! И валяется теперь, сука, на нарах, словно ничего и не случилось, на спине, а в вытянутой над головой руке крутит свой новенький Железный Крест. Железный Крест! Первого класса! А Фриц не получил ничего. Даже благодарности.

А ведь Мориц не был плохим однополчанином. Познакомились они два года назад, когда их направили в один и тот же взвод в день вторжения в Россию, но еще далеко за линией фронта, в Восточной Пруссии. Начинали они в качестве обслуги пулемета. Мориц все время настраивал против себя командира, вот тот и назначил его наводчиком – это самая опасная функция во всем взводе. "Стрелок один" редко когда живет долго. Фрицу стало жаль маленького и худого баварца, вот он и вызвался быть заряжающим. Вместе они как-то справлялись. У Фрицека было чутье на персональные анимозии, и Мориц, прислушиваясь к его советам, через какое-то время вышел из "черного" командирского списка. Через полгода оба дослужились до ефрейторов и продолжали воевать в одном взводе.

Фриц не считал себя нацистом. Правильные нацисты, наверняка, этому были только рады, ведь, в конце концов, отцом Фрица был поляк. Он онемечил свою фамилию на "Шимански", только это никак не могло изменить того факта, что отец не только был поляком из-под Кракова, но и приехал в Силезию в 1918 году сражаться с немцами. Между одной и другой гражданскими войнами^[90] он познакомился в Катовицах с блондинкой, Гердой Зиглинг, современной девушкой, которая перед войной проживала в Париже и там немного пропиталась беспечным настроением столицы мира.

И теперь вот Анджей Шиманьский, сражающийся за то, чтобы Силезия оставалась польской, после собрания ПОВ^[91] бежал в однокомнатную квартирку без кухни, которую он снимал специально для свиданий с Гердой. Когда он заходил, она уже лежала голая в постели. Анджей быстренько сбрасывал одежду, и они часами занимались любовью, смеясь, когда соседи снизу уже не могли снести криков и скрипа разболтанной пружинной кровати.

Когда потом они лежали, обнаженные, разогретые любовью и теплом от кафельной печки, Герда укоряла Анджея за то, что он кладет свой пистолет на тумбочки у кровати, а ей не хочется видеть оружие. В конце концов, Анджей оставлял пистолет в кармане пальто.

Мир, Силезия, Польша, Германия, ПОВ, Selbstschutz^[92], война, месть, народы, Антанта, президент США Вудро Вильсон, итальянские и французские солдаты, танки и боевые газы, окопы, Дмовский^[93], Пилсудский^[94], Корфанты, революция, большевики, Ленин, маршал Петен, Франция, английский король – все оставалось за закрытыми дверями.

Здесь же была Герда, золотистые локоны которой рассыпались по подушке, а она так чудесно стыдилась собственной наготы и благодарно принимала его большие ладони, передвигающиеся по ее спине и ягодицах.

И в этой вот комнате, в ее горячем теле, еще сотрясаемом спазмами наслаждения, был зачат маленький Фриц.

А через четыре месяца все то, что они оставляли закрытым на ключ за дверью маленькой квартирки, ворвалось в их жизнь. Герда сообщила Анджею за столиком в кафе: "я беременная". Анджей попросил ее руки. А потом размышлял над тем, почему он, польский националист, влюбился в немку.

В ходе подготовки к скромной свадьбе он поставил только одно условие – дети будут воспитаны как поляки. Герда согласилась, всего лишь пожав плечами. Национальности для нее никакого значения не имели. И так вот маленький Фридерик (имя ему дали по деду Анджея) воспитывался поляком.

Сегодня Анджей повсюду опаздывал, так что домой вернулся слишком поздно. Он был озлоблен, пьян и ожесточен, потому что вместо Польши у него были только Катовице. Идея, ради которой пятнадцать лет назад ог готов был пойти на смерть, скурвилась, запаршивела и размылась в силезской политике. Он вошел в комнату собственного сына, чтобы видом спокойно сопящего под одеялом мальчишки успокоить свою неизменную подругу – мизантропию.

Но кровать была пуста. Не было и Герды. Зато имелось письмо.

В течение всех тех лет Анджей занимался политикой. А политикой занимаются, проводя долгие часы в совещаниях с крепким кофе, на банкетах с водкой, на встречах с сигаретой. Нужно преодолеть километры коридоров силезского Сейма, забираться по лестницам в тысячи жилищ, домов и квартир, провести тысячи телефонных разговоров, заключать ненужные и нежелательные дружбы, избавляться от знакомых, несмотря на симпатию к ним. Анджей отдался политике – Польше, как считал поначалу – без остатка.

И в тот день Геды с Фридериком в доме не было.

Мальчик много времени проводил с отцом матери, для которого самым возвышенным и важным воспоминанием детства была война 1870 года и коронация кайзера в Версале, так что ему не сильно нравилось, что его внук должен быть поляком. Дед Фрица, Эрнст Зиглинг, был скромным почтовым чиновником, и в непосредственном столкновении, ставкой которого была национальность парня, не имел бы ни малейшего шанса со своим зятем, опытным боевиком. Тем не менее, Анджей отдал сына без борьбы.