Они все еще продолжали свой спор, когда за стеклянной дверью появился чей-то темный силуэт, и в контору вошел посыльный с конвертом, адресованным весьма бесцеремонно: «Райе».

— Велено дождаться ответа, — сказал он.

Письмо было написано карандашом, вкривь и вкось.

При виде этих каракуль мисс Рен возликовала, так как ей стало ясно, что муки и стоны Щелочек не прекратились. Отойдя в угол, она хихикала и потешалась над посланием мистера Фледжби (к великому недоумению посыльного), а старик тем временем складывал свои скудные пожитки в черный саквояж. Когда же сборы были закончены, ставни на окнах заперты, жалюзи на витрине спущены, они все трое вышли на крыльцо. Старик передал мисс Дженни саквояж, повесил замок на дверь, вручил ключ посыльному, и тот немедленно удалился с ним.

— Ну-с, крестная, — сказала мисс Рен, когда, оставшись наедине, они с минуту молча смотрели друг на друга, — вот вас и вышвырнули на улицу.

— Выходит, что так, Дженни, и, по правде говоря, довольно неожиданно.

— Куда же вы пойдете искать счастья? — спросила мисс Рен.

Улыбнувшись, старик как потерянный огляделся по сторонам, и это не укрылось от глаз мисс Дженни.

— Да, дитя мое, — сказал он. — Вопрос весьма кстати, хотя задать такой вопрос проще, чем ответить на него. Но я помню отзывчивость и доброжелательство тех, кто дал работу Лиззи, и, пожалуй, пойду туда сам.

— Пешком? — отчеканила мисс Рен.

— А мой посох? — сказал Райя.

Но именно этот посох да еще необычная внешность старика и вызывали сомнения у кукольной швеи.

— А знаете, крестная, — сказала она. — По-моему, вам лучше всего пойти ко мне, по крайней мере на первое время. У меня дома никого нет, кроме моего дрянного мальчишки, а комната Лиззи пустует. — Уверившись, что он никого не обременит своим присутствием, старик охотно согласился, и эта странная пара снова отправилась в путь.

Что касается дрянного мальчишки, которому было строго-настрого приказано дожидаться родительницы, то он, разумеется, ушел из дому, и, будучи в полном расстройстве всех своих умственных способностей, ушел не просто так, а по делу, вернее, по двум делам, — первое: потребовать в любом питейном заведении на три пенни рома — бесплатно, на что, как ему казалось, он имел полное право, и второе: похныкать у мистера Юджина Рэйберна и посмотреть, не проистекут ли из этого кое-какие выгоды. Подстрекаемый важностью своих двух дел, в основе которых лежало то единственное, что занимало теперь его мысли, а именно — ром, несчастный пропойца ковылял по улицам и забрел на Ковент-Гарденский рынок, где и сделал привал на ступеньках какой-то лавки, чтобы претерпеть здесь очередной приступ трясучки, сопровождаемый появлением чертиков.

Ковент-Гарденский рынок был совсем не по пути мистеру Швею, но это место притягивало его к себе, как и всех самых отпетых пьяниц, подобно ему напивающихся в одиночку. Трудно сказать, что, они ищут здесь, — хочется ли им потонуть в ночной жизни рынка, или в джине и пиве, льющихся рекой в компаниях возчиков и торговцев, или смешаться с затоптанными в грязь отбросами овощей, которые до такой степени похожи на их тряпье, что, может статься, Ковент-Гарденский рынок служит им чем-то вроде огромного гардероба? Так или иначе, но ни в каком другом месте вы не увидите столько пьянчуг в подворотнях или на приступках у лавок. А уж таких женщин, спящих пьяным сном при дневном свете, вам нигде не встретить, хоть обыщите весь Лондон. Эта затрапезная, потерявшая всякий цвет, точно гнилой капустный лист, одежда, эти лица, похожие на порченый апельсин, это человеческое месиво показывается солнечным лучам только здесь. Влекущая сила рынка притянула сюда мистера Швея, и он одолел чертиков и приступ трясучки на ступеньках лавки, где незадолго до него валялась какая-то пьяная женщина.

Эти же места всегда кишат маленькими дикарями, которые шныряют повсюду и растаскивают — бог знает по каким норам, потому что жилья у них нет, — разбитые ящики из-под апельсинов и прочий хлам, и когда им приходится улепетывать от полисменов, их босые ноги глухо шлепают по мостовой (не потому ли эти звуки не доходят до ушей власть предержащих?), тогда как, будь они в сапогах, каждая такая погоня сопровождалась бы оглушительным грохотом.

Босоногая команда сбежалась со всех сторон к мистеру Швею полюбоваться таким завлекательным, к тому же бесплатным зрелищем, как трясучка, и стала скакать вокруг него, дразнить, забрасывать его комьями грязи. И удивительно ли, что, когда он вылез из своего ненадежного убежища и отделался от свиты оборванцев, вид у него был еще более плачевный. Но худшее ждало мистера Швея впереди; он зашел в харчевню, ухитрился получить в толкотне у стойки стакан рома, попробовал улизнуть не заплатив, но его схватили за шиворот, обыскали, убедились, что платить ему нечем, и, чтобы впредь было неповадно, окатили помоями. Это вызвало у мистера Швея новый приступ трясучки, после чего он счел, что сейчас самое время нанести визит одному знакомому адвокату, и побрел в Тэмпл.

В адвокатской конторе сидел один юный Вред. Усмотрев в таком клиенте некоторое несоответствие с надеждами его патрона на расширение дел, этот скромный юноша вступил со Швеем в мирные переговоры и в конце концов предложил ему шиллинг на обратную дорогу. Мистер Швей деньги принял, но потратил их на два стакана рому, на дне которых он увидел заговор против своей жизни, а следующие две порции по три пенса повергли ого в безудержное раскаяние. Вернувшись с этим грузом в Тэмпл, он еще во дворе попался на глаза бдительному Вреду, и тот немедленно заперся изнутри, предоставив несчастному изливать свою ярость на дубовую дверь.

Чем больше дверь сопротивлялась, тем опаснее и неотвратимее становился коварный заговор против жизни Швея. В отряде полиции, прибывшей на место происшествия, он узнал заговорщиков и стал отбиваться от них, крича хриплым голосом, судорожно взмахивая руками, роняя пену с губ. Как водится в таких случаях, послали за бесхитростным приспособлением, именуемым у заговорщиков носилками; мистера Швея уложили на них, привязали ремнями, после чего он превратился в безобидную кучу тряпья, которая сразу лишилась и голоса и сознания, а скоро должна была лишиться и жизни. И как раз в ту минуту, когда четверо полисменов вынесли свое бесхитростное приспособление на улицу, мимо ворот Тэмпла проходили бедная кукольная швея и ее старый друг.

— Скорее, крестная, — воскликнула мисс Дженни. — Посмотрим, кого это несут.

Проворный костыль проявил свое обычное проворство, но как оно было некстати сейчас!

— Джентльмены, джентльмены! Это мой, мой!

— Твой? — удивился старший полисмен и остановил носильщиков.

— Да, добрые джентльмены, это мой ребенок! Он без спросу убежал из дому. Бедный мой сынок! Ты не узнаешь, не узнаешь меня! Что же мне делать! — кричала маленькая швея, в отчаянии ломая руки. — Что мне делать, когда мое родное детище не узнает меня!

Старший полисмен с недоумением (вполне законным) посмотрел на Райю. И когда кукольная швея нагнулась над неподвижным телом, тщетно пытаясь добиться от него хоть знака, старик успел шепнуть:

— Ее отец… Пьяница.

Полисмены опустили свою ношу посреди улицы, Райя отвел старшего в сторону и спросил:

— Он умирает?

— Да нет! — ответил тот, но, взглянув на мистера Швея, заколебался и приказал носильщикам нести его к ближайшему лекарю.

Туда несчастного и принесли, и окна у лекаря сейчас же затемнили зеваки, чьи лица приняли самые причудливые очертания, виднеясь сквозь пузатые бутыли красного, зеленого и синего цвета. На того, кто несколько минут назад бушевал, как дикий зверь, а теперь лежал тихо, падал призрачный свет, уже ненужный ему, и непонятная, загадочная надпись падала на его лицо с большой цветной бутыли, словно смерть ставила на нем свою печать: «Мое».