— И разбила бы, друг мой, если бы я потерял тебя навеки.

— Но ты же знаешь, что этого никогда не будет! Ведь знаешь, мой бедный папочка? Теперь ты обзавелся новым родственником, только и всего. И этот родственник будет любить и почитать тебя не меньше, чем я сама, потому что он любит меня, а ты мой отец. Ведь ты знаешь это, мой миленький папочка? Смотри! — Белла приложила пальчик сначала к своим губам, потом к папиным, потом опять к своим и, наконец, к губам мужа. — Вот, папа. Теперь между нами троими заключен союз!

Появление обеда помешало одному из очередных исчезновений Беллы — помешало весьма серьезно, так как обед был подан под надзором величественного джентльмена в черном облачении и белом галстуке, походившего на священника гораздо больше, чем священник в том храме, и, может быть, даже поднявшегося на более высокое место в англиканской церкви — чуть ли не на самую колокольню. Этот священнослужитель, совещаясь вполголоса с Джоном Роксмитом относительно пунша и вин, склонил к нему голову, будто снизойдя до папистского обряда тайной исповеди, когда же Джон сказал что-то такое, что не встретило его сочувствия, потемнел лицом и принял укоризненный вид — того и гляди наложит эпитимию на грешника!

Какой это был обед! Все виды рыб, что плавают в море, бесспорно приплыли сюда, на стол, и если среди них не удавалось обнаружить родичей тех разноцветных рыбок, которые бормотали нечто невнятное в 1001 ночи (наподобие наших министров, выступающих в палате общин), а потом спрыгнули со сковороды, то это объяснялось лишь тем, что все они стали одного цвета, ибо их запекли в тесте заодно с уклейкой. И все блюда, приправленные Блаженством (которое не всегда имеется в Гринвиче), казались одно лучше другого, а золотистые вина были разлиты по бутылкам еще в золотом веке и сберегли свою игру до сегодняшнего дня.

Но самое лучшее во всем этом было то, что Белла, Джон и херувим заключили между собой договор: ни в коем случае не выдавать, какое событие они сегодня празднуют. Впрочем, надзирающему за обедом священнослужителю, архиепископу Гринвичскому, все было известно, причем с такой достоверностью, как будто он сам совершал бракосочетание. И величественный вид, с которым его милость без всякого зова примкнул к их договору и всячески подчеркивал, что прислугу не следует посвящать в него, придал еще большую парадность этому пиршеству.

Среди официантов был один простоватый щупленький юнец на тонких ножках, еще не постигший всей премудрости своего ремесла и с душой явно романтического склада, да к тому же по уши (чтобы не сказать безнадежно) влюбленный в какую-то девицу, не подозревающую о его достоинствах. Несмотря на простодушие, этот наивный юноша не мог не учуять истинного положения дел, но ограничивался при исполнении своих обязанностей тем, что с томным видом стоял у буфета, восхищенно поглядывая на Беллу, когда ей ничего не требовалось, и опрометью кидаясь к ней, когда она требовала что-нибудь. Но его милость, архиепископ, то и дело вставлял своему подчиненному палки в колеса, оттирал его локтем в самые выигрышные моменты, давал унизительные поручения, как, например, принести растопленного масла, и когда тому удавалось заполучить в свои руки какое-нибудь стоящее блюдо, сам завладевал им и приказывал юнцу отойти в сторону.

— Вы уж извините этого молодого человека, сударыня, — внушительным голосом проговорил архиепископ. — Его держат здесь на испытании, и он у нас долго не продержится.

Это побудило Джона Роксмита заметить как бы невзначай:

— Белла, душенька, наше сегодняшнее празднество удалось лучше прошлогодних, и мы и впредь будем справлять годовщину нашей свадьбы здесь.

На что Белла ответила, сделав в высшей степени неудачную попытку принять вид солидной замужней женщины:

— Да, ты прав, милый.

Тут архиепископ Гринвичский солидно кашлянул, чтобы привлечь внимание своего причта, состоявшего из трех человек, и зорко глянул на каждого по очереди, как бы говоря:

— Призываю вас именем господа бога принять сие на веру.

Далее он собственноручно подал на стол десерт, что гости должны были истолковать следующим образом: «Пришло время, когда мы сможем обойтись без услуг этих ничтожеств, не удостоенных нашего доверия», — и удалился бы с полным достоинством, если бы этому не воспрепятствовал отчаянный поступок, мысль о котором могла родиться только в затуманенном мозгу принятого на испытание юноши. Найдя, как на грех, в недрах гостиницы букетик флердоранжа, он, никем не замеченный, приблизился с ним к столу и поставил его в миске для омовения пальцев возле прибора Беллы. Архиепископ незамедлительно изгнал и отлучил от церкви дерзновенного… но сделанного, не воротишь.

— Сударыня, — сказал архиепископ, вернувшись в комнату один, — я полагаю, вы сочтете возможным пренебречь этой выходкой, так как она совершена совсем молодым человеком, которого взяли на испытание и который, разумеется, не отвечает нашим требованиям.

С этими словами он склонился в торжественном поклоне и вышел, а они все трое расхохотались и хохотали долго и весело.

— Стоило притворяться! — воскликнула Белла. — Все равно их не проведешь. Это, должно быть, потому, папа и Джон, что у меня такой счастливый вид!

Тут Роксмит счел необходимым потребовать от жены очередного исчезновения, на что она покорно согласилась, сказав приглушенным голосом из своего тайника:

— Папа, ты помнишь, как мы с тобой толковали однажды о кораблях?

— Помню, друг мой.

— А разве не странно, папа, что ни на одном из тех кораблей не было Джона?

— Нисколько не странно, друг мой.

— Как же так? Папа!

— А вот так, друг мой. Откуда узнаешь заранее, что есть на тех кораблях, которые идут к нам и сейчас из неведомых морей?

Белла молчала, продолжая оставаться невидимкой, а ее отец продолжал есть и пить до тех пор, пока не вспомнил, что ему пора домой, в Холлоуэй.

— Я не могу так сразу убежать от вас, — добавил херувим. — Просто грех не выпить за то, чтобы мы не последний раз праздновали этот счастливый день.

— Правильно! Еще десять тысяч раз отпразднуем! — воскликнул Джон. — Наливаю бокал моему сокровищу и себе.

— Джентльмены! — начал херувим, как истый англосакс облекая свои чувства в форму спича и адресуясь к мальчишкам внизу, которые наперебой друг перед другом ныряли с головой в прибрежную тину за монетами в шесть пенсов. — Джентльмены… и Белла с Джоном, вы, разумеется, знаете, что я не собираюсь утруждать вас своими разглагольствованиями по поводу имевшего места события. И вам не трудно угадать, каков будет мой тост и даже какими словами я его выражу. Джентльмены… и Белла с Джоном, это событие так меня взволновало, что я боюсь дать волю своим чувствам. Но, джентльмены… и Белла с Джоном, за то участие, которое мне удалось принять в нем, за то доверие, которое вы мне оказали, за то, что вы не сочли меня лишним, хотя, разумеется, в какой-то степени я лишний здесь, за всю вашу ласку и доброту примите мою сердечную благодарность. Ваше здоровье, джентльмены… и Белла с Джоном! И да позволят мне надеяться, что нынешний наш праздник не последний. Другими словами, джентльмены… и Белла с Джоном, пусть нам будет дано праздновать это счастливое событие еще много, много раз!

Закончив свою речь, добрейший херувим обнял дочь и побежал на пароход, который должен был доставить его в Лондон, а пока что стоял у плавучей пристани и старался во что бы то ни стало разнести ее вдребезги. Но счастливая парочка не хотела расставаться с херувимом, и не пробыл он на пароходе и двух минут, как они появились на набережной, высоко у него над головой.

— Папочка! — крикнула Белла, зонтиком подавая ему знак, чтобы он подошел к борту, и грациозно склоняясь над парапетом.

— Да, друг мой?

— Больно я тебя колотила своим отвратительным капором? — громким шепотом спросила она.

— Да нет, пустяки, друг мой.

— А за ноги я тебя щипала, папа?

— Так, самую малость, моя любимица.

— Папа, ты правда все мне простил? Прости, папа, умоляю тебя! — Не то посмеиваясь над ним, не то плача, Белла взывала к нему так мило, так весело, так неотразимо и с такой искренностью, что херувим сделал умильную гримасу, будто его дочка была все еще маленькой, и сказал: