Никитаускорил шаг: наПушкинской площади, перед "Россией", как всегдабыло людно: молоденькие ребята, в пылу самоутверждения раскрасившиеся под стиль панк, балдели в стереонаушниках, подкуривались, целовались с девицами. У этих все шло как всегда, как обычно, но поверх их наполовину выбритых голов виднелось, как по Горького, в голубом и желтом свете фонарей, то здесь, то там проскакивают простынки, наволочки, пододеяльники.
Настоянку возле "Известий" подкатил ядовито-зеленый форд с дипломатическим номером, выпустил сутулую седоватую англичанку, американку ли, -- по направлению ее взглядаНикитаи заметил Лидию, терпеливо мокнущую под дождем. Сутулая воровато, не по-иностранному, оглядываясь, подошлак ней, сталаподле, словно незнакомая, но кого могли обмануть эти маленькие хитрости?! -- не успели женщины обменяться и парою слов, как четверо мальчиков, никитиных ровесников, одетых, что называется, скромненько, но со вкусом, выросли из-под земли, схватили Лидию под локоточки и повели, повлекли, поволокли вглубь, в темноту, в нишу, где свежим лаком поблескивали завитринами образцы самого передового в мире дизайна. Никитапонял все вмиг: и что это арест с поличным, и что Лидкадумает, конечно же, нанего, и что однаиз мер, может быть -- самая действенная, -- рухнуланаглазах, -- понял вмиг, но не вмиг очухался, пропустил те две-три секундочки, когдаможно еще было попытаться перехватить американку, -- теперь же только задние огоньки ядовитого фордаиздевательски подмигнули Никите и скрылись заповоротом. Если у Мэри получилось не лучше, чем у Лиды, обернибесовские ракеты уже вовсю летят, -- скоро, стало быть, полетят и ответные. Утешало только, что недолго придется Лидии переживать горечь неволи и братнего предательства, апогибнуть суждено под одной крышею с возлюбленным.
Никитавыгреб из карманамелочь: несколько бронзовых двушек мелькнуло среди рыбьей чешуи серебра, -- и пошел нату сторону площади: звонить Мэри. По автомату болталадлинная кудрявая девица, -- Никите, в общем-то, было не к спеху: если уж летят -- не остановишь, ане летят -- значит, сегодня и не полетят, -- и он ждал, удрученно поглядывая наприбывающие простынки и пододеяльники: неужели все они слушают нашу дурацкую стряпню? Да, не отказать Трупцу в знании своего народа, не отказать!.. Впрочем, в условиях дефицитадостоверной информации идут сплетни, и идут со скоростью загорания спички, особенно если подготовлены немолчным гудением военных грузовиковю
К спеху -- не к спеху, атак долго болтать все-таки неприлично! -Никитапостучал двушкою в стекло. Кудрявенькая обернулась, окрысившаяся: погоди, дескать, мудак, разговор важный! Никите показалось, что он где-то видел девицу, чуть ли не в столовке яузского заведения, однако, может, только показалось. Прождав еще три-четыре минуты, Никитане стал больше стучать, априоткрыл дверь: девушка! Девушкатолько отмахнулась, ав нос Никите ударил пряный, терпкий парфюмерный запах, и КатькаКишко в давешней мизансцене вспомнилась сотый уже раз засегодняшний вечер.
Ну разве можно так ревновать?! щебеталадевицав трубку. Ты ж знаешь, у меня сменадо десятию Мало ли что обещала? откудая могладогадаться, что генералаотравят. А Трупец МладенцаМалого не отпустилю -- действительно значит: встречались они с Никитою в столовой. Ты кто? То-то! Поэт! А я -- лейтенант госбезопасностию -- и девицасталауспокаивать ревность женихали своего, любовникавесьмасвоеобразным, учитывая присутствие в будочке Никиты, способом: в подробностях, со смаком рассказывать, какими изысканными эротическими блюдами онаженихали, любовникаугощает в минуты интимных их встреч, то есть смысл улавливался такой: могу ли, дескать, я любить не тебя одного, если я так тебя люблю?!
Эти речи вынести было уже невозможно -- Никитаодной рукою полез девице под потную мышку, уцепился завысокую, упругую грудь, другою стал пожимать, поглаживать девице живот, стремясь держаться пониже, пониже, еще пониже. Девицу никитины действия стимулировали, ее рассказ обретал все большую выпуклость, зримость, все большуюю осязательность, атело играло под никитиными пальцами, словно баян в руках генералаОбернибесова. Будочка, от половины застекленная, окруженабылалюдьми, но девице и горя мало, аНикиту присутствие посторонних только подхлестывало, он думал, что и хорошо! и пусть смотрят! пусть даже советы подают! -- потому что коль уж летят -- не существует ни непристойности, ни кощунства, ни чего-то там еще, связанного с чем-то эдаким.
Подойдя вплотную к началу, так сказать, начал, Никитаотметил, что подозрения женихали, любовникакудрявенькой совершенно основательны, то есть не в связи с теперешним, сейчас вот происходящим, основательны, ав связи с предыдущим: волоски у входав начало начал были слипшиеся, заскорузлые и неопровержимо свидетельствовали о недавней любви в местности без биде и душа, -- но и это, черт возьми, не отталкивало, аподхлестывало. А девицавсе щебетала, щебеталав микрофон, уже задыхалась, кончала, атот, дурак, жених там или любовник, поэт, принимал это насвой счет и, возможно, даже приглашал к трубке приятеля: послушай, дескать, какая бывает любовь!
Когдаже любовь завершилась, кудрявенькая сыто уронилав микрофон: ну все, пока, тут народ, позвоню завтра, невозмутимо переступилачерез трусики, оставшиеся назаплеванном полу кабины, и, посторонив Никиту, не взглянув нанего, гордо вышлавон. Опустошенный Никитапривел себя в порядок -- пакость, омерзение лежали надуше, -- потянулся к трубке, но так и не снял ее, только подержался занагретую кудрявенькой лейтенанточкою пластмассу и вышел тоже. В конце концов, он и без звонкаузнает в самом скором времени, удалась Мэри ее миссия или нет. Все узнют!
Дождик перестал. Сквозь облачные прорехи то и дело выглядывалалуна, не умеющая, впрочем, соперничать с яркими газосветными фонарями. Народу наплощади сильно прибавилось, молодежь панк затерялась в толпе, и, если бы не простынки, все это вполне можно было принять запраздничное гулянье по случаю Дня Победы. Наскорбно склоненной голове бронзового поэтабелел, время от времени невозмутимо оправляясь, нахальный жирный голубь мира.
Никитапостоял в неопределенности, прислушался к соседнему диалогу: провокацияю элементарная провокацияю Чего ж вы прибежали сюда, раз провокация? Навас, надураков, посмотреть, сколько вас тут наберется. А простынку постирать вынесли? -- постоял-послушал и вдруг понял, что его тянет к родителям. Они, наверное, первыми выскочили наближайшую площадь, -- и все равно тянет: просто домой, в родную, что ли, нору.
И Никитаспустился в метро. 9 В метро народу тоже было много, большинство везло с собою детей. Поездаходили по-вечернему нечасто и потому -- набитые битком. В Никите проснулась неожиданная брезгливость ко всей этой публике, он прямо-таки не мог заставить себя лезть в воняющие потом, перенаселенные вагоны и пропускал, пропускал, пропускал, -- но людской напор не спадал, напротив -рос, пережидать было бессмысленно, назад, наповерхность, не хотелось ни в коем случае, и Никита, зажмурясь и стараясь не дышать, втиснулся в щель между сходящимися дверьми очередного поезда.
Проплывшие мимо окон, остановившиеся и поплывшие дальше хромированные колонны Маяковской напомнили о каком-то легендарном митинге сорок, что ли, первого года; наБелорусской перрон был огорожен буквально монолитом из тел, двери поездаоткрылись с трудом и не все, -- порабыло подумать, как выбираться: следующая станция никитина, Динамо. Люди, злее чертей, не пропускали, словно бы специально смыкались друг к другу ближе, еще ближе! -- и неизвестно, удалось бы Никите выйти, если б вагон вдруг не тряхнуло, как коробок, в котором наслух проверяют наличие спичек, и с десятикратным g отрицательного ускорения не остановило, перекошенный, с погасшими огнями, в глухой темноте тоннеля. Судя по истошным воплям боли, тех, кто ехал в головах вагонов, задавило ньютоновой силою, однако, переполнение в каком-то смысле пошло во благо: и у задних, и у серединных -- ни пробитых голов, ни поломанных позвоночников.
