"Кроме того, при особенно сильном облучении могут наблюдаться психические изменения, выражающиеся в первую очередь"

Веки никитины вспыхнули вдруг алым просветом крови -- он приподнял их и тут же зажмурился: огненный мячик висел где-то далеко, над Юго-Западом, -висел, впрочем, недолго: лопнул и, спустя секунды, звук разрывабольно ударил по барабанным перепонкам, пронесся вихрем, опрокинул Никиту вместе с креслом, ателевизор повалил сверху, и кинескоп лопнул в свою очередь, обрызгав все мелким светящимся стеклом. Кругом сыпались какие-то камни, куски штукатурки, обломки кирпичей, потом наступило мгновение затишья, потом ударная волнапошланазад -- уже насытившаяся, умиротворенная, обессиленная. Писать, писать, писать, покаесть возможность! Пусть даже ни для кого, пусть в никуда! -- писать! Стеклышки впились в кожу, зеленый след мячикапрыгал во тьме перед распахнутыми глазами, но тетрадку и карандашик Никитане выпустил и в падении и сейчас, кое-как подняв кресло, зацарапал по бумаге наощупь.

Не раз останавливался, копя энергию, и уже ночь быланаисходе, серело, когдапоставил последнюю точку. Теперь следовало придумать, где сохранить письмо в никуда. Никита, едвапереставляя ноги, побрел по разрушенной квартире, и, спустя время, взгляд наткнулся надесяток пустых бутылок под кухонным столом: следы основания Комитетапо борьбе засвободу информации. Однабутылкаоказалась из-под шампанского. Никитасклонился занею, но резкая боль кишечного спазмаприхватиланаполдвижении. Сдавив руками живот, завывая, бросился Никитак туалету; водатам стоялапо порожек, расколотый унитаз лежал в ней, как обломок океанского лайнера. В ванную тоже не попасть: сорванная с петель дверь перегораживалавход. Терпеть было невозможно, и Никитапристроился прямо тут, в коридорчике, акогдапришло первое облегчение, подумал: вот он, главный признак войны: не трупы, не разрушения, анечистоты в неподходящих местахю

Тетрадкане лезлав горлышко -- пришлось вырывать листки, нумеровать, скручивать в трубочки. Жалко, моря нету поблизости или хотя бы реки! Никитаиз последних сил закупорил бутылку полиэтиленовой пробкою, поставил напол и рухнул в качалку: играсделана, ставок больше нет, -- можно уснуть.

Сияющее солнце всходило над столицею -- нет, не всходило: взошло вдруг, взлетело и теперь висело в зените, словно освобождаясь от затмения. Лучи его были пронзительны, горячи безо всякой меры. Собственно, и засолнце принять его можно было только в том случае, если снять в кино, сквозь почти черный фильтр и наочень большой скорости, апотом медленно прокрутить пленку: слишком быстро оно освобождалось, набухало, и его буквально распирало от света, от жара, от энергии, -- и вот бутылкаозарилась так ярко, что потерялацвет и медленно началатерять и форму: оседать, таять, течь, и листочки, давно обугленные, засерели хлопьями пеплав центре огненной лужицы.

Нато, что осталось от Никиты, смотреть -- если б нашлось кому -- не захотелось бы.