Евгений Козловский

Голос Америки

научно-фантастический эпилог

Черт возьми! Такая уж надувательная земля!

Н. Гоголь. "Игроки"

Проводив взглядом рванувшегося от главного входакрасно-белого жучкаскорой, в недракоторого с мешающей помощью ТрупцаМладенцаМалого только что был внесен генерал Малофеев (говорят, его Трупец и отравил, -- КатькаКишко, едко пахнущая половыми секретами, прошипелаиз-заспины таинственным голосом последнюю сплетню, -- впрочем, что же? почему бы и не Трупец? почему бы и не отравил?), -- жучок умудрился-таки найти щелку в непрерывной, неостановимой, темно-зеленой ленте прущих по набережной военных грузовиков и, полавировав внутри нее, скрылся заизлучиною, -- Никитавдруг подумал, что внезапное заболевание генераламожет привести к таким последствиям, о каких страшно бредить и в бреду, и еще подумал, что слишком далеко его, Никиту, кажется, занесло, далеко и совсем не туда. Он и раньше чувствовал, что его несет не туда, но то было несет, атеперь -- занесло уже, занесло окончательно, и ясное сознание этого фактапришло в голову впервые.

Ему, собственно, и всегда, можно сказать -- с рождения, некудабыло деваться, вся логикабиографии, судьбы толкалав черно-серое здание наЯузе, вмещающее двадесятказападных подрывных радиостанций, разных там Свобод, Би-би-си и Немецких Волн. Он от младенчества, от младых, как говорится, ногтей слишком насмотрелся надиссидентствующих этих либералов, налиберальствующих диссидентов, к числу которых, увы, принадлежали и обаего родителя, и старшая сестрицаЛидия; слишком наслушался нескончаемых их, пустых и глупых вечерне-ночных, в клубах вонючего табачного дымаразговоров, закоторыми, однавслед другой, летели бутылки липкого тошнотворного портвешкаи переводились килограммы тогдаеще дешевого кофе; слишком надышался кисловатой, затхлой, даже насвободе -- вполне тюремною -- атмосферой; слишком, слишком, слишком! чтобы каждой клеточкою души не стремиться вырваться из этого вызывающего органическую брезгливость круга. Приметы родительского и их друзей быта: нищета, безработица, обыски (нескольким из которых, еще мальчиком, стал Никитапотрясенным свидетелем); допросы, аресты, суды; адвокаты, кассации, лагеря, психушки -- все это, поначалу жуткое, со временем стало совсем не страшно, аю м- мю нехорошо, неприятно, тошнотворно, и знакомые фамилии по вражеским голосам звучали как-то фальшиво и по-предательски, и ни зачто не могло повериться, будто разнообразно-однообразным процессам сиим и процедурам подвергаются действительно чистые, бескорыстные и психически полноценные люди, дане могло повериться и глядя наих, кандидатов и докторов наук, старые, замасленные, потертые, в серых клочьях подкладочной ваты пальто, наих плешивые шапки, набахромящиеся, вздувшиеся наколенках штаны, не могло повериться, слушая обиженные, жалостливые их, физиков, математиков, филологов, рассказы о мытарствах по отделам вневедомственной охраны, по кочегаркам и дворницким. Книжки и журнальчики, которые наочередном обыске описывались, сваливались во вместительные, защитного цветабрезентовые мешки и увозились, но, несмотря настоль регулярные и капитальные чистки, спустя время, снованакапливались в квартире, -- не вызывали у Никиты никакого ни любопытства, ни доверия, атоже -- одну брезгливость, и любая брошюрка, купленная в Союзпечати, любой номер "Пионера" или "Костра", безусловно, были кудавсамделишнее той, пусть насамой хорошей бумаге отпечатанной, но фальшивой, фиктивной макулатуры.

Кстати о "Пионере" и "Костре": ни их, ни "Пионерской правды", ни "Юного" там "натуралиста" или "техника" не соглашались родители выписать Никите: брызжаслюною, объясняли про коммунистическое обморочивание, которому не позволятю и так далее, авзамен подсовывали детское Евангелие с глупыми картинками и прочую чушь, и ее не то что читать -- смотреть нанее было противно и стыдно, авсе ребятав школе читали и "Костер", и "Пионерскую правду", и "Юного техника", и Никита, хоть побираясь, авсе-таки читал тоже, анеприятные ощущения от побирушничествазаносил народительский счет. Последний с каждым годом рос, и не только от новых поступлений, но и от неумолимых процентов.

Чем более емкие ушаты иронии и прямой издевки опрокидывали родители и сестраЛидия наоктябрятскую звездочку, напионерский галстук, накомсомольский значок Никиты -- тем с большей энергией сопротивления тянулся он к этой высмеиваемой, облаиваемой ими общественной жизни и с гордостью и достоинством носил звания и председателя советаотряда, и членасоветадружины, и комсоргакласса. И только там уже, в комсоргах, впервые смутно почувствовал, что тащит его куда-то не туда, потому что прежде, в октябрятах и пионерах, деятельность Никиты былав каком-то смысле органичной, естественной, принимаемой ребятами, -- теперь же слова, которые он вынужден был поддакивающе выслушивать и произносить сам, все дальше и дальше уходили от реальности, и волей-неволей приходилось переделывать ее в своем сознании под эти слова, и онамало-помалу начиналаобретать размытость, фиктивность, призрачность. Однако поздно, поздно было поворачивать назад: несло, несло, несло уже, даи некоторая приятность в положении комсомольского вожакавсе-таки оставалась: снаружи -уважительное отношение начальстваи рядатоварищей обоего пола, изнутри -вступая в странное противоречие с постепенным офиктивливанием реальности -ощущение прямой причастности к могучей своей Родине, то есть всамделишности собственного существования, -- тащило, перло, несло и так и вынесло в университет, в университетский комитет комсомола, и дальше -- в пресловутое черно-серое здание наЯузе. И чем справедливей и обоснованнее казались Никите лидкины и родительские шуточки и издевки, аони -- к никитиному раздражению -с течением времени все чаще казались справедливыми и обоснованными, -- тем меньше оставалось возможностей к отступлению с пусть сомнительной, однако частично уже пройденной, с пусть выбранной ненамеренно, но многими драками отстоянной дороги. И еще клеймо, поставленное родителями наНикиту при рождении последнего, поставленное безжалостно, под запах паленой детской кожицы, клеймо имени-отчества, НикитаСергеевич! Оно жгло Никиту с того самого момента, как он стал понимать, в чью честь назван и почему именно в эту честь, -- жгло, и чего бы только Никитани сделал, чего бы ни превозмог, чтобы прожить клейму наперекор!

Хотя, с другой стороны, -- кудауж так особенно занесло? -- работакак работа, даром только что числишься младшим лейтенантом известного Госкомитета, Конторы, как выражаются родители, -- и формы-то ни разу, считай, не надел: обыкновенный радиоредактор. А что выпускаешь в эфир не "Маяк", не "Сельский" какой-нибудь "час", апрограмму "Книги и люди" "ГолосаАмерики" -- так чт? -забавно даже, интересно, игровая, так сказать, стихия, мистификация! и всякий раз, сдавая вниз, в преисподнюю, напередатчик очередную американскую пленку, Никитане без удовольствия воображал внимательные лицаЛидки, родителей, прочих оборванных диссидентов, с напряжением слушающих свободное слово, прорывающееся сквозь коммунистические глушилки, -- и от души улыбался. Пусть, дескать, не слушают, как ослы, что угодно -- лишь бы из-закордона!

Так или иначе, ав комсомольский комитет Конторы Никитасамоотвелся, правда, тихонько самоотвелся, без бравады, без демонстраций этих разных; так же, без бравады и демонстраций, воздержался покаи от вступления в партию, хотя Трупец МладенцаМалого и предлагал рекомендацию, асейчас вот -- лоб до потного онемения прижат к пыльному жаркому стеклу, взгляд, проводив не вдруг вклинившегося в темно-зеленую ленту военных грузовиков красно-белого мигающего и, надо полагать, вопящего жукадо излучины, переплыв мутную, из одного, кажется, жидкого дерьмасостоящую Яузу, перейдя противоположную ее набережную, по которой перла -- только в обратную сторону -- такая же темно-зеленая, такая же непрерывная, такая же ничем не остановимая лента, упершись в посеревшие, подкопченные выхлопами стены Андроньевского монастыря и по ним проползя вверх, стопорится надекоративном золоченом крестике собора, -- Никитапредставил вдруг, как же выглядит со стороны все то, в чем он принимает посильное участие? -- представил, и по-нехорошему смешно ему стало, и беспричинно засосало под ложечкою, беспричинно, асловно так, как, наверное, должно засосать, когда, лечась от переломакакого-нибудь нестрашного, прочтешь в незнамо зачем, ради непонятной шутки выкраденной у дежурной сестры истории собственной болезни латинское, однако, и по-латыни слишком понятное слово: cancer. 2 Х-хе-не-рал! прошипел Трупец и потер ручки, словно старательно, хотя и не слишком артистично, скопировал известного французского кинематографического комика, накоторого похож был до однояйцовости. Откомандовался! Скорая вильнулаи, вопя и мигая, вклинилась в колонну идущих по набережной грузовиков. Не боись -- средство верное, патентованное!