Артем вышел из палатки, в колючий от холода весенний воздух, неторопливо пересек плац, свернул на тропинку в сторону блокпоста.

До общего подъема оставалось полчаса. Серое утро было наполнено туманом, низкими облаками. Зябкая ранняя весна бодрила, а поздний рассвет удивительным образом совпадал с внутренним состоянием Артема: был тяжелый, смутный и неторопливый.

У блокпоста, сидя на лавочке, дежурил сержант Мартынюк, пожилой контрактник, лысоватый, с блестящей сединой на висках, в круглых неуклюжих очках на горбатом носу. Мартынюк листал глянцевый журнал, популярный в армии "СпидИнфо".

Мартынюк жил под Пятигорском, в какой-то крохотной деревушке. Держал шесть коров и десяток кур. К двухтысячному году вырастил двоих сыновей и отметил двадцать пять лет супружеской жизни. О жене рассказывал с теплотой, показывал фотографию в кошельке. Очень скучал.

— Мартынюк, — сказал Артем негромко, — Доброе утро. Дашь сигаретку?

Сержант, не поднимая головы, выудил из нагрудного кармана пачку "Примы-Ростов", протянул.

— Чего не спится?

— Дел много.

— Дел у него много, — усмехнулся Мартынюк. — Какие у тебя могут здесь быть дела? Скажи просто — не спится.

— Пусть будет так, — Артем закурил, поглядывая на дорогу за блокпостом.

Хотя, какая там дорога… две грязные колеи в рыжей траве. Вихляют, тянутся к опушке, исчезают внизу — с одной стороны обвал, заросший ягодными кустами, с другой — ромашки. А дальше густой лес, обнажил изумрудные апрельские листья, нарастил, значит, шапки на целый год.

Очень хотелось, чтобы на горизонте возник вдруг автомобиль и поехал, дребезжа и подпрыгивая в сторону блокпоста. Старый знакомый "Уазик", проехавший мимо чеченского аула за лесом, забравший конвертики, открыточки, бандерольки… но вместо этого над макушками деревьев показался краешек бордового солнца.

— Почту ждешь? — догадался Мартынюк. — Рановато, знаешь? Еще час, как минимум.

Почту привозили раз в две недели. Иногда — опаздывали на пару дней. Но не сегодня. Не надо сегодня опаздывать, пожалуйста.

— А я ничего не жду. Попросил не писать. Вот почитаешь, как им там живется, а потом весь день ходишь и переживаешь. Гложет в душе, ест заживо тоска-то, — вздохнул Мартынюк, после недолгого молчания. Чиркнул спичкой, закуривая. — У меня отпуск через два месяца. Ох, дотерпеть бы.

— А приехал тогда зачем? — спросил Артем.

— А как еще зарабатывать? Ты знаешь способ? Вот и я не знаю. Бог мозгов не дал, чтобы в университет куда поступить, а сейчас что? Охранником? Сторожем? Не, спасибо, люди дорогие, не хочу. А так хоть квартиру обещают по выслуге лет… В командировке, вон, суточные идут, боевые. Старшему на свадьбу уже отложили. Младшему в университет, будь он неладен… И престиж, престижь, солдат, не пропьешь. Жена гордится…

Мартынюк притоптал окурок носком ботинка.

У Артема зачесалась шея. Не первый день грызло отчаянное желание искупаться — в ванной, в горячей воде, отодрать от себя налипшую за год грязь, пыль, а главное — чувство отчаяния и тоски по дому. Но в части было всего две душевые кабинки, из которых одна предназначалась офицерам — добротная, деревянная, с утеплителем и с горячей водой — а вторая для солдат срочной службы и контрактников, где всегда дул ветер сквозь щели в плохо подогнанном шифере, а под ногами мялась и скользила мокрая холодная трава. Горячей воды все равно на всех не хватало, приходилось вытаскивать баки под солнце, ждать целый день, пока нагреется, потом быстро мыться по очереди (не больше двух-трех минут), стиснув зубы и проклиная все на свете. Когда уже это закончится? Неизвестно…

Докурив, Артем направился к полевой кухне. За палаткой на сорок человек (хотя никогда столько военных здесь не было), лежали сохнущие под брезентом дрова. Артем взял топор и начал рубить их на два и на четыре, аккуратно складывая. Вообще-то, это была работа хлебореза, рыжеволосого армянина Акопа. Но он еще дрых около печки в палатке, и вряд ли бы проснулся в ближайшие полчаса.

Через полчаса на поляну вышла Яна: большая, добрая женщина, чеченка по национальности. Она работала поваром. Четыре года назад вышла замуж за русского офицера, уехала в Новосибирск, но с началом войны вернулась обратно. Муж воевал где-то под Грозным, а Яна, выходит, кормила русских солдатиков сытной кашей с маслом. Какая у нее была жизнь в Новосибирске, что потянуло ее на родину, в войну, следом за мужем — неизвестно, но, в принципе, понятно.

— Разошелся! — буркнула Яна, уперев руки в бока. — С днем рождения, блин!

Она была не только большой, но и громкой, как говорят — мужеподобной. Крепкие большие руки, круглое лицо, черные брови и крохотные усы над верхней губой. Яна давно никого не стеснялась, тем более срочников. Они были для нее "найденышами" и "подкидышами" — малолетками, которых непонятно как занесло на эту не нужную никому войну. Яна подкармливала самых худых, заставляла работать самых ленивых и дружила с теми, кто был ей особенно симпатичен — как по внешности, так и по характеру. С офицерами Яна почти не общалась, разве что по делу, но все они ее уважали и старались чем надо — помочь.

Артем обнаружил, что попал в друзья к Яне случайно. Виной всему был Акоп, который прочно засел в хлеборезке, охмурил Яну армянской своей любезностью и болтливостью, а заодно таскал Артема по вечерам в палатку, пить чай и болтать о жизни. За чаем и дни пролетали быстрее, и ночи казались не такими тоскливыми. Яна иногда привозила из аула спирт, крепко разбавляла его какао с молоком и разливала по кружкам, со словами: "Ну, ребятки, за жизнь!". Понятно было, что жизнь у Яны совсем другая, нежели у срочников, что она знала и видела намного больше, чем все они, малолетние, вместе взятые. И с каждым глотком Яна становилась все молчаливее и задумчивее, складывала большие мозолистые ладони на коленях, опускала голову и поглядывала на говоривших исподлобья, словно запоминала, вслушивалась, словно хотела заглушить чужими голосами что-то свое, внутреннее.

Как-то раз, когда проезжавший в коленное дембель хвалился боевым ранением — свежим шрамом под коленкой, уже почти затянувшимся, Яна, пригубившая вторую кружку спирта, внезапно сказала:

— Эх, ребята, не видели вы войны.

— Как же не видели, — усмехнулся дембель, разогретый грядущим увольнением и алкоголем, — Все мы видели. Год по Чечне ползал, чехов давил. Была бы моя воля — всех бы раздавил, честное слово! Звери они, звери!

И тогда Яна, не поднимая головы, вскинула руку и влепила дембелю звонкую пощечину. Дембель опрокинулся с табуретки на землю, вскочил, выкатил глаза, но тут уже поднялись тихо Акоп и Артем, а за ними и еще двое ребят из дежурки по столовой. Артему ясно было, что Яна права, а дембель — нет. Но вот в чем заключалась эта правда, почему именно так, а не наоборот?.. Артем еще долго размышлял над этим, долго не спал в ту ночь…

— Двадцать пять лет — это срок! — продолжила Яна, звонко оббивая половник о край столитровой кастрюли. — Мяса хочешь вечером? Настоящего, жареного. Ты не стесняйся, говори. Я приготовлю, если что.

Мясо было в дефиците. Вернее, в суп или, скажем, в кашу его добавляли, но чтобы сочный, жареный кусок… Приезжающие иногда из глубин Чечни срочники удивлялись — собак у вас полно, а мяса нет. Но здесь, в крохотной и мирной воинской части мысль об убийстве собак была такой же дикой, как и мысль об убийстве человека. Иногда офицеры привозили из аула говядину, просили Яну приготовить шашлык или просто пожарить, и Яна честно отщипывала кусок, за работу, и потом угощала вечером срочников, особенно самых худых и поэтому, как ей казалось, несчастных.

— Спасибо? — Артем вонзил лезвие топора в очередное полено. — Но я как-то, наверное, так…

— Не стесняйся, понял? — Яна набрала колотых дров и отнесла их к полевой печке.

Вскоре появились два заспанных рядовых, из суточного наряда. Яна усадила их возле старой и грязной ванны, которая была наполнена до краев картошкой, свеклой и луком. За полтора часа до завтрака рядовым предстояло начистить несколько ведер овощей — стандартный практикум молодого бойца. Ванна была символом начала службы (хотя каждый здесь прослужил не меньше полугода). Ванна никогда не пустела. Заканчивалась картошка — насыпали морковку. Уходила морковка — поспевала рыба на ужин. Давно ходила шутка: пока не натер мозоли за чисткой овощей — не поймешь, что такое воинский долг. Наряд в столовую считался боевым крещением. Особенно здесь, в тишине забытых миром гор, где и не стреляли никогда, а о войне напоминал только стрекот вертолетов над головой.