Я не понимала что в них такого. Что такого отталкивающего было в картинах Маяковски? Я смотрела, пытаясь вызвать у себя хоть каплю отвращения, но, как бы ни старалась, ничего подобного я не чувствовала. Картин всего было семь. Все холсты были одного размера, кроме одного, на него мне действительно было тяжело смотреть.

Пять - безусловно, прекрасны. Отталкивающие в первые секунды, а затем манящие.

Провокация.

Пять из семи были провокациями. Чистой воды провокациями. Они словно кричали: "Я все отрицаю! Все в этом мире неправильно!". Девушки в цветах и с оружием в руках, раненные истекающие кровью, дети в слезах и с голодными глазами, мужчины, слабые и истощенные и наоборот: сильные и здоровые люди, но в самом худшем своем свете, в котором только может предстать человек, тела их были разными, но всех их объединяло единое отсутствие пропорций, Маяковски, словно назло, нарушал их и цветы, на каждой картине были цветы. Весь ужас, всю грязь Ричард украшал цветами. Оголенные кости и вырванные артерии, мускулы отдельно от кожи - они были под покровом цветов.

Скупые на цвета и точность, небрежные, грубые - такими выходят картины из-под его кисти. А затем, словно в порыве ярости, он скрывает всю техническую сдержанность и отрицание под алыми брызгами. Они ложатся поверх других цветов, перекрывая их. Вульгарные пятна по-хозяйски располагается на холсте, словно кровяной сок, что фонтаном бьет из артерии. Злость захватывала его, а еще обида, вместе они вынуждали уничтожать всю живость рваных мазков.

И все что имеет значение - красный.

Все что вы видите - красный, красный, красный...

Маяковски писал для себя. Словно хотел показать самому себе что творится в его голове.

Местами его работы противоречили одна другой. Но от этого не были хуже. Маяковски выражал благие мысли. Он высмеивал людские пороки. Ричард в голос смеялся над всем человечеством. Это все было видно в его работах. Его взгляды, его идеи... Если бы он попал в правильное общество, то был бы признан. Нашлись бы люди, способные правильно его понять.

Одной из этих трех картин, - был мой протрет. Больше остальных по размеру, мне было больно смотреть на него. Маяковски словно взял мою душу, вывернул наизнанку и надел на каркас, вместо холста. Ту маленькую девочку, которой он встретил меня впервые, он словно знал очень хорошо, даже слишком. И дело был не в том как он написан, наоборот, это была самая аккуратная работа из всех семи. Это было мое лицо, до мелочей. И глаза были мои. В них-то все и было. Заплаканные глаза потерянной пятнадцатилетней девочки, испуганной, незнающей, куда ей идти и что дальше делать. Именно так я смотрела тогда, именно такой я была, и Ричард это увидел. И такой я осталась в его памяти. Изменилась ли я?

Последние две картины, написанные Маяковски - порождение израненной души. Боль ребенка. Бессмысленная злость, бессмысленное насилие. Они поистине ужасали. Эти работы Ричарда написаны, словно разными людьми. Агрессия, ярость - все самые худшие эмоции он выплеснул здесь. Словно это все копилось внутри многое-многое время, а потом в один день покинуло границы дозволенного, вырвалось наружу с болью, будто крик.

Вот тогда я успокоилась, наконец-то нашла покой, только когда искусство стрелами пронзило мое горло.

Во втором пакете были видеокассеты. И под мягкий шорох и шум, проигрываемых видео, я засыпала в гостиной на диване, наблюдая за жизнью Ричарда и за миром вокруг него. Злые и добрые ребята в школе, и чужая компания, миловидная девушка, похороны которой были в ясный погожий день и ливень, когда хоронили отца Маяковски. Тот парень, который всегда носил с собой флягу в университет, радостный вопль с дипломом в руках (смех самого Ричарда на фоне и уголок его собственного диплома, иногда попадающий в кадр) и его взволнованное лицо в ночь миллениума. Первая зеленая апрельская дымка на деревьях и последняя сентябрьская гроза. Я провалилась в сон под шепот молодого человека с серыми глазами, что так ярко переливаются, пока он, смеясь, указывает на закат, в тот редкий момент, когда он сам попадает в кадр. И я спала спокойно, ничто не тревожило меня, я даже не сразу увидела сон. Я физически чувствовала что сплю, понимала это и наслаждалась, потому что я лежала, без чувства страха, паника отступила, и на ее место пришел покой.

***

Я словно смотрела на себя со стороны. Мне было пятнадцать. Снова. Я стояла ослепленная белым светом в пустоте, вокруг меня не было ничего. Свет вокруг был идеальным, какого не существует в природ, и невозможно представить обычным человечески глазом, кипельно-белым. Не верилось в реальность происходящего. Кажется, это был сон. Хотя нет, это точно был сон, без сомнений.

Очертания вокруг появились не сразу, сначала углы и потолок, затем на полу становится ясно видно узор дерева, на светлом паркете. Вокруг меня оказывается комната, белый уже не так сильно резал глаза. Окна на стенах, приоткрылись под напором мягкого ветра и, согретая солнечным светом, ветвь сирени легла на деревянный, выкрашенный белой краской, подоконник, протянув мягкую лапу прямо из сада. В такой светлой пустоте не сразу удается заметить мужчину, который медленно подходит к окну. На его лице появилась нежная улыбка, когда он протягивает руку к цветам.

- Я невероятно люблю этот запах, - он оборачивается, на его губах играет все та же улыбка, а в глазах те самые искорки счастья, что я видела на видеокассетах. Маяковски выглядит моложе, лет на десять-двенадцать точно. Счастливее, он был гораздо счастливее, чем на записях, не уверена, что кто-то видел его таким хоть раз.

- Да, - его слова меня не удивили, словно я и сама знала это давно. - Поэтому они и цветут сейчас здесь, так близко к окну.

- Как будто ты хоть что-то в этом понимаешь, - Ричард протягивает ко мне руку и я, не по своей воле, а по его, подхожу ближе.

- Ни капли, - смеюсь в ответ, а затем снова затихаю, когда он приобнимает меня за плечи и прижимается губами к моему лбу. Но я не чувствую страха или желания оттолкнуть его. Все это так естественно для меня, словно так и должно было быть. Всегда должно было быть. Но неизвестно откуда пробивается отвратительное осознание, что все это теперь не имеет смыла. И почему-то мне кажется, это я все испортила.

- Я думал, ты поступишь умнее и останешься дома, - Ричард отстраняется и заставляет меня взглянуть на него.

- Не осталась, - разочаровано шепчу ему в ответ и вижу как он поджимает губы и качает головой. Разочаровала?

- Глупости.

- Глупости? - удивленно приподнимаю брови.

- Глупости, - повторяет Маяковски и утвердительно кивает. - Все глупости. То, что делаешь сейчас ты, и все, что совершил я - глупости, - он тяжело вздыхает. - Натворили дел, а теперь вот что с нами стало.

Тонкой багровой струйкой кровь стекает по виску мужчины, и я рефлекторно стираю ее.

- Поздно, - горечь в его голосе, заставляет все внутри меня сжаться в единый ком, он еще луче меня знает, что теперь все упущено. - Постарайся не усугубить ситуацию, слышишь? Пообещай, что сделаешь все так, чтобы тебе было лучше. Гордость, принципы - это все последнее, защити себя, пока еще можешь, - все это время, пока он говорил, его руки крепко сжимали мои ладони, он умолял меня.

- Нет, - пытаюсь отойти на шаг и высвободиться из его хватки, но увидев, как болезненно стало его лицо на долю секунды, замираю, не в силах даже вздохнуть.

- Дурочка, - Маяковски грубо притягивает меня к себе, злится. - Какая же ты все-таки маленькая дурочка, - дурная усмешка, скользит на его лице, исчезнув так же быстро, как и появилась. - Смотри не утони, - обнимаю Ричарда, пытаясь как-то исправить все, что сломала когда-то. Но уже поздно, я кожей впитала каждое его слово и отказалась выполнить все его просьбы, а теперь тонула, пока Маяковски медленно истекал кровью в моих руках.