Он выбрал полупустую машину, убрал место у других пассажиров, положил куртку Леви и бумажный пакет на сиденье рядом с ним, чтобы не дать ему сидеть. В машине пахло старыми бутербродами и древней пылью. Когда он поселился в грязном мохере, ему прикололся приступ кашля. Он кашлянул с мокротой, плюнул в тюремный платок. Он видел сквозь грязное окно полдюжины людей, спешащих вниз от разбросанных домов наверху. Поезд ждал на станции минут пятнадцать. Только четыре пассажира вошли в его машину, когда поезд начал отступать и рывком, двигаясь с большим количеством суеты, и они были в пути. Если бы этот поезд делал каждую маленькую остановку, это было бы медленное, прекращающее путешествие по Вашингтону и Орегону и в Калифорнию, но вскоре поезд потянулся,

Когда продавец пришел, он купил сухие бутерброды и кофе, те же бутерброды, которые он будет жить в течение следующих двух дней. Он попытался очистить грязное окно грязным носовым платком, чтобы он мог видеть, но он только смазал его хуже. Раздраженный, он вышел, чтобы встать в ветреном преддверии между машинами, глядя на воды Пьюджет-Саунда, наслаждаясь морем, пока он мог, прохладный влажный воздух, зеленое болото вдоль впускных отверстий, прежде чем он опустился до сухого пустыня. Он долгое время находился в этой стране, вдали от этой жаркой, выжженной земли. Он жаждал сухого тепла, но он знал, что грязная, вялая река Колорадо не будет такой же, как живое море, а не подобно этой бушующей воде, едущей на пышном и оборванном краю континента. За ними последовал пасмур, но он поредел у земли, достаточно, чтобы позволить ему увидеть орла, парящего низко над головой, ища мертвую рыбу. Он стоял, цепляясь за железный прут, наблюдая за темными водами и зеленым болотом, а затем смотрел с другой стороны, наслаждаясь маленькими фермами, их скот и толстые лошади косятся глубоко в траве. Когда он был мальчиком на сухой прерии, у них никогда не было такой травы, человек мог только мечтать о таком корме для своего запаса.

Устроившись на долгий путь к Лос-Анджелесе, он тяготел между пыльной машиной, узким ветренным вестибюлем и мужской комнатой, где он побрился и помылся, как лучше всего, мог использовать свои мокрые маленькие кусочки мыла и бумажные полотенца. Он спал на своем месте, ел сухие бутерброды, читал отброшенные газеты других людей, и он слишком много думал.

Прицеп в МакНиле был самым длинным, что он когда-либо служил, ему не следовало назначать десятилетний срок. Единственная причина, по которой его поймали, - это неряшливая работа, и это его беспокоило. Впервые он знал, что он устал, опасаясь, что он потерял прикосновение, возможно, потерял весь талант зарабатывать на жизнь единственным, каким он знал, единственным, каким он любил. Он отдал все, что он когда-либо украл или заработал, чтобы быть молодым и энергичным снова, чтобы вернуться в начале века, когда прерия была свободна и открыта, хорошая лошадь под ним, о чем не думать, но когда прибыл следующий паровоз и что он носил, сколько золота и денег, - но потом пришли дизельные поезда, во время войны, и вы не могли остановить этих детей, проехав по трассе, размахивая пистолетом у инженера. И эти поезда несли десятки охранников,

После того, как паровые поезда были закончены, он некоторое время работал на скоте, делая свои первые оплачиваемые работы годами. Затем, задолго до того, как Америка вошла в войну, но когда многие люди знали, что наступит этот день, он устроился на работу в Монтану, в Биллингсе, сломав лошадей для переоборудования. Позже, во время войны, он слышал, что даже береговая охрана использовала лошадей, патрулируя прибрежные пляжи ночью, наблюдая за немецкими подводными лодками.

В течение двух лет он работал на правительство, ломая лошадей, он был прямо тогда, никаких грабежей, и он, как ни странно, чувствовал себя почти хорошо. Но после этого зуд вызвал у него волнение. Когда он покинул Биллингс, он взял Полуночный Лимит из Денвера, дизель, перевозящий военную зарплату. Он тщательно планировал каждую деталь, даже носил перчатки, чтобы избежать отпечатков пальцев, принимая раздражающие ловушки современных технологий. Он сбежал без работы, оставил проводника и четверо охранников, привязанных к экспрессу, спрятал ящик в грузовике, который он спрятал в арройо к югу от Гранд-Джанкшен. Но затем, одна секунда плохого суждения, и он взорвал его. Бледно все, очень плохо. Одна секунда, стоящая рядом с этим старым грузовиком Форда, думала о том, как деньги в силобеке предназначались для новобранцев в Лагере Пендлтон, думая, как эти морские пехотинцы не получат никакой платы, и он отвернулся от сильного бокса. Оставил его в грузовике и просто ушел, зная, что шериф или федералы будут на нем в течение часа. Одна слабая минута, думая, что кожаные люди заслуживают их денег больше, чем он, и он потерял все это. Ушел, половина его чувствовала себя хорошо, другая половина шокировала глупые отходы.

И затем, вскоре после этого, все еще злился на свою собственную глупость и с большим количеством суеты, а не на самый слабый план, он ворвался в этот банк Вегаса, наклонился в клетку кассира и застрял в шестидюймовой бочке его сорока-пять в лицо девушки, и прежде чем он успел выговориться, эта злобная сука захлопнула латунные оконные ворота так сильно, что сломала два пальца правой рукой. С этого момента все было под гору, у охранника был холодный. Федералы подняли несколько отпечатков на работе поезда, а также на грузовике Форда и в сильной коробке, где он был небрежен. У них был он на обе работы, хотя он никогда не получал ни копейки от проклятого банкира, и он знал, что он будет делать время. Он сказал, что банкротство банка - это не его работа, но, правда, он взорвал это плохо. Внезапно он знал, что он стар. Старик, потерявший свое мастерство, и он предвидел медленный, запутанный конец своей жизни, заключенный в тюрьму своей собственной слабостью, заключенный в тюрьму страхом намного больше, чем он когда-либо знал или когда-либо хотел узнать. Захваченный смертностью, которая казалась, каждый день, приближаться к нему ближе и захватываться более тяжелой тьмой, сближением теней, нажимая на него гораздо более смертоносным, чем простой страх смерти, темной и страшной аурой которая, казалось, тянулась вниз от холодной бесконечности, достигая обнимания и владения им, чтобы мучительно и бесконечно пожирать его.

4

В короткой перспективе до Олимпии под заснеженным плечом горы Рейнир они вскоре обошли обширный и болотистый берег Нискалли Рич, где молочные коровы паслись жиром и довольствовались их пышными пастбищами. Среди высокой зеленой болотной травы на краю воды два лысых орла сражались над рыхлой рыбой, избивая друг друга сердитыми крыльями, разрывая между ними серебряное тело. Но когда Ли наблюдал за своей голодной и жестокой битвой, воздух внутри поезда, даже через закрытые окна, быстро забивал бумажные мельницы области, кислый запах, более суровый, чем гнилой лес, его густой выброс вскоре превращал землю, море и небо тусклое, тяжело серое, безликое и удручающее.

Но, может быть, подумал Ли, ему было бы лучше, если бы он мог, даже эти заграждения, связанные с загрязнением, где мельницы испортили землю, прежде чем он достиг сухой пустыни, бледных дюн, где единственная вода, которую он видел, была бы темной и вялой, где он пропустил каждое утро в притихших водах звука, стирающего на оборванном и лесистом берегу.

Теперь, внезапно, мир стал черным, когда они пробивались через туннель. Когда они появились, пассажиры вокруг него напрягались, чтобы увидеть Каскадные горы, возвышающиеся на востоке, заснеженные, яркие даже против седины. Только когда, дальше, искусственный туман поредел у земли, он мог видеть плотные городские здания Олимпии, а Олимпийский хребет поднимался на запад. В зеленых окрестных полях полдюжины орлов взлетели на пастбище, вернувшись на что-то мертвое, затем подняли и покинули группу; он наблюдал, как он поднимался на мощные крылья, чтобы исчезнуть в пасмурно выше, великая птица парила свободно, куда бы он ни захотел, его свободный полет заставил Ли хотеть сделать то же самое.