Пространство наверху разделяли расписные арки и своды, благодаря которым падали тени, по-разному ложился свет; представлялось, что крылья ангелов шевелятся и они готовы слететь вниз. Как это отличалось от икон и картин с их четко очерченными границами! Те можно сравнить с небесными окнами, а сейчас я стояла в центре целого мира, который обступал со всех сторон, и арки полунепроницаемой границей отделяли нас друг от друга: мы все видим, но войти не можем.

И вдруг я услышала знакомые с детства стихи. Чтец говорил вполголоса, нараспев, явно для себя, однако акустика была такая, что я различала каждое слово.

В минуту жизни трудную

Теснится ль в сердце грусть:

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть...

С души как бремя скатится,

Сомненье далеко —

И верится, и плачется,

И так легко, легко...

Я подняла глаза и увидела улыбающегося ангела. Теплый солнечный свет золотил крылья и хитон; по лицу пробегали тени, и оно казалось живым. В ногах у ангела, на невысоких лесах, стоял Василий, одетый в белый халат, и подновлял лучи. Халат небрежно падал крупными складками, как древнерусское одеяние. Буйные кудри по-старинному подвязаны ремешком. Лоб и седые виски прокрасились золотой краской. Чем не иконописец?

Он сразу заметил меня:

— Анна Александровна! Бога ради, не убегайте! Я так взывал к Господу, умоляя направить вас в мой невеселый приют! У меня нет паспорта и поэтому нет мобилы. Почтовых голубей тоже нет, увы мне, грешному! Оставались только молитвы — это самое действенное.

— Пожалуйста, не притворяйтесь добродетельным — не поверю, — сурово сказала я, с ужасом чувствуя, как в душе поднимается волна радости и начинают розоветь щеки — и с этим ничего невозможно было сделать.

Василий легко и быстро спрыгнул вниз. Интересно, человек, который читает такие стихи, способен совершить циничное преступление?

— А вы меня проведать пришли? Видите, жив-здоров, вашими молитвами. Сегодня даже ангелу голову успел приклеить. Тому, который в склепе.

— Откуда вы знаете эти стихи?

— Со школы, конечно. Это Лермонтов, помните? Всегда думал, почему я, грешный, не могу так написать? По-моему, это несправедливо.

Я хотела сказать, что тороплюсь, но вместо этого спросила:

— Вы сейчас похожи на древнего иконописца — вы художник?

— В прошлой жизни был учителем рисования, — улыбнулся Василий. — Не бог весть какой талант, но игуменья разрешает росписи поновлять. Разумеется, потому что новодел, к Феофану Греку не допустили бы.

— А как дошли до жизни такой? Вы же образованный человек!

Хотела выразить недоумение, сочувствие, а получилось очень резко, как будто я его осуждала. Он не обиделся, лишь горестно склонил голову, как школьник.

— Как все, — кротко ответил Василий. — Дело обычное — бес попутал.

И под опущенными ресницами пробежали подозрительные насмешливые искры.

— Любят эти бесы меня, к сожалению. Вот борюсь-борюсь, сами видите, — он широко обвел рукой пространство храма, — а они все равно липнут. Не отпускают.

— А если уйти в монахи? Там-то их нет.

— Да это не факт. И потом, если начистоту, я есмь человек мира, не готов в монахи. Это у тебя, мать, все просто...

Это был явный намек на зимнее приключение с сумкой, значит, он тоже ничего не забыл. А выглядела я тогда весьма глупо. От этого стало очень обидно, и я поджала губы:

— А вы не осуждайте: я сейчас поумнела... Ну, рада была, что вы пребываете в таком... креативе.

— Где?!

— Ну, в смысле, творите. Желаю успехов, а я спешу: мне нужно найти пару для театра.

— А куда идете?

— На пекинскую оперу, — гордо сказала я, ощущая себя небожителем.

И вдруг Василий преобразился! Огромная длань схватила меня за плечо, и я замерла, как пойманная в силок птичка. Темные глаза его стали большими и бездонными, как на церковных росписях, и он прошептал:

— Возьми меня с собой! Я всю жизнь мечтал, был в Китае и так и не сходил, не успел. А после нормальная жизнь закончилась. В память о прошлой жизни возьми... Я один идти боюсь, а с тобой бы пошел.

— Но там будут мои коллеги, начальник...

— А ты не бойся, прилично буду выглядеть, не подведу. У меня костюм есть! Новый.

Я ошарашенно молчала.

— Мать, ну что я тебе в театре сделаю? А ты меня осчастливишь. А хочешь, я тебе в театре свою историю расскажу? Вижу, что интересно.

Я представила лица Демиурга и Алисы, которая, точно, сойдет с ума от любопытства. Во мне неукротимо проснулась женщина, и я решила ее не убивать: действительно, что он мне в театре сделает? А потом мы расстанемся.

— Хорошо, — сказала я, медленно растягивая слова. — Я вас возьму, уговорили. Но если будете выглядеть недостойно, отрекусь и скажу, что вы украли билет, и сдам в полицию. Не пожалею.

— Это же неправда! — растерялся Василий.

— Что делать! Я неразборчива в средствах.

— Понял, — покорно кивнул гигант. — Не подведу. Могу даже подстричься.

— Не стоит, — неожиданно вырвалось у меня, — так интереснее.

И протянула ему билет.

Глава 9

Я сидела в театре, прижимала к животу двумя руками лаковый элегантный клатч, как будто это был спасательный круг, косилась на пустое кресло и чувствовала, что тону. Господи, какая же я идиотка! Сделай, пожалуйста, чтобы никто не пришел. Справа от меня сияла Алиса в шикарном платье с открытой спиной. Платье было телесного цвета, расшито черными кружевами, и издали наша Венера казалась полностью обнаженной. Это вызывало волнение среди мужчин в зале, и ее высокий кавалер немного нервничал, хотя смотрел на свою подругу с обожанием. Демиург сидел в ложе, как положено небожителю, иногда поглядывал в бинокль на Алису, однако чаще — на пустое кресло рядом со мной. Босс явно ждал и сгорал от любопытства.

«Откуда он возьмет костюм? — лихорадочно соображала я. — Возможны два варианта: помойка и секонд. А где он его стирал? Не в химчистку же понес... Интересно, а где он моется? Ладно, теоретически можно сходить в баню, если у него возникнет такое желание. А если не возникнет?» Я бы уже встала и ушла, да Демиург, словно прочитав мои мысли, навел на меня бинокль. Нет, превращаться из-за Василия в падшего ангела я не хотела. Отношения с начальством дороже.

Когда прозвенел второй спасительный звонок, я расслабилась — не придет! В зале начал мягко гаснуть свет, и тут по нашему ряду пошла волна. Между креслами пробирался огромный, но стройный мужчина. Люди вставали, пропуская гиганта, стремившегося ко мне (хотя — увы! — я видела, как его взгляд задержался на Алисиной груди и тут же отвлекся). Он был не в костюме: добротные черные джинсы, идеально отглаженные и абсолютно чистые, как будто их только что достали из пакета, и тонкий серый свитер хорошего качества, под которым бугрились нехилые мускулы. Непослушные кудри Василий собрал в аккуратный тугой хвост.

«Он одновременно похож на священника и художника. Разве так бывает?» — в панике подумала я.

— Бывает, бывает! Вот фра Анжелико, например, или Андрей Рублев, только куда мне до них!

— Мысли читаете? Или я говорю вслух?

— Иногда само получается, ведь у меня мама была цыганкой.

— Боже! Я думала, вы просто похожи: глаза карие, кудри кольцами...

— Зато папа был молчаливый белорус, законопослушный бухгалтер. Скажите честно, а вы надеялись, что я не приду, и радовались? Зря! Я человек слова, извините, что разочаровал.

— Я о вас и не думала, — очень глупо соврала я. — Давайте лучше смотреть спектакль.

— Давайте. — И Василий невозмутимо нацепил на нос симпатичные очки.

Первое действие прошло легче, чем я ожидала, потому что опера оказалась фактически балетом, а костюмы, хореография и талант актеров были вне конкуренции. Когда я кончила аплодировать, Василий пригласил меня в буфет, вид у него был огорченный.

— Вам не понравилось?