– И что, ты не хочешь вернуть ему должок?

Канарейка замерла. Она хотела, чего тут скрывать. Она опустила взгляд на руки, нервно теребящие край рубахи.

– Карина, – голос гнома смягчился. – Если ты знаешь, как его зовут, я могу посмотреть в банковских книгах учёта. Только скажи, как его зовут, и в каком он городе.

– Я не знаю…

Канарейка замерла на несколько секунд, потом вдруг бросилась к вещевому мешку и достала замусоленное письмо. То самое, что она нашла в кармане одного из рыцарей, поджидавших её возле хижины травника.

Как они вообще узнали, что она туда придёт?

Эльфка развернула письмо, плюхнулась на перину рядом с гномом и сунула клочок бумаги ему под нос. Тот взглянул на руны, развёл руками:

– Я вашей эльфской тарабарщины не различаю.

– Это не Старшая Речь. Не совсем. Нильфгаардский диалект.

Биттергельд прыснул.

– Милая, я погряз в простом Общем языке. Свой-то еле помню, в Махакам с такими знаниями бы не сунулся. А ты мне говоришь про язык «чёрных». Срал я на их язык!

Да и Канарейка бы – с удовольствием. Но комментарий она проглотила, ещё раз внимательно и натужно перечитала письмо про себя.

– Ну, если кратко… Это письмо от того, кто платит Ордену. Он их подгоняет, говорит, что ночью пятого дня Блатхе я покажусь у хижины низушка-травника в лесах Оксенфурта.

– Откуда он мог это знать?

– Да ниоткуда! – воскликнула Канарейка. – Я согласилась на это утром пятого дня, в комнате были только ведьмак, атаман и медичка!

Биттергельд прищурился, провёл рукой по подбородку, но ничего не сказал. Краткий рассказ эльфки представил ему медичку милой и наивной девушкой, ведьмака – раздражённой жертвой обстоятельств, а Ольгерда фон Эверека – настоящим безумным психом с дьявольским огнём в глазах и неиссякаемой любовью к игре с чужими судьбами. Естественно, все подозрения гнома сразу же пали на него. Только Канарейка, похоже, была как-то ненормально привязана к атаману, и даже выскажи Биттергельд ей свои подозрения, она отказалась бы замечать это бревно в глазу.

– Ещё он пишет взять меня невредимой и срочно доставить в деревушку под стенами Новиграда. Будет ждать там два дня, а потом уедет. Подписано – «С. Т.».

– Он – нильф. То есть зовут его С-как-то там аэп Т-что-то там. Знаешь кого-нибудь с таким именем?

– Не уверена, – протянула Канарейка. – Последний «чёрный», которого я встречала, пытался дать мне заказ, за версту несущий политикой. Я довольно грубо отказалась… Но вот хоть убей, как он представлялся, не помню… Септимус, Теимус…

Биттергельд шумно выдохнул, снял свой колпачок и заправил письмо заказчика в специальный кармашек.

– Не боись, ушастая. Все конторские книги прочешу, найду твоего нильфа. Не мог он проторчать дюжину дней в Новиграде и Оксенфурте и ни разу не взять взаймы или не отправить кому-то деньги.

Эльфка как-то погрустнела. Она не была уверена, что хочет искать этого «С. Т.». Наверняка это просто очередной аристократ, который был бы не прочь обзавестись новым домом, а с награды за поимку убийцы делать это как-то сподручнее.

– Спи, – мягко сказал гном. – Тебя ждёт твой Каетан. Ты же не хотела бы, чтобы он увидел тебя уставшей?

Он обращался с ней как с ребёнком. Но Канарейке отчего-то стало так гадко, что она послушно отползла в свой угол, замоталась плащом. Пролежала так несколько секунд в каком-то глухом оцепенении, потом силой вытолкнула себя из него, приподнялась на локте:

– Гномы ведь не верят в то, что потом все становятся частью природы и смотрят за нами через неё.

– Да, Карина. Гномы не верят в такую чушь. – Биттергельд тоже лёг на перину, выдержал паузу. – Но этот твой Каетан – эльф, а эльфы верят в такое. В это веришь и ты, значит, для вас двоих так оно и есть.

Гном задул свечу. В комнате и с ней-то было очень темно, а теперь нельзя было разглядеть даже собственной руки. За окном повисла облачная душная ночь, где-то далеко зазывал волк.

– Я не знаю, во что я могу верить, – неожиданно даже для самой себя призналась Канарейка. – Наверное, только в свой клинок.

Биттергельду было лет на семьдесят меньше, чем эльфке. Но всё же он привык воспринимать её девочкой, блуждающей по огромному тёмному залу с тусклой свечой в руках. Привык считать её ребёнком. Он привык и смирился с тем, что она зарабатывает смертью. Всё же лучше, чем если бы она торговала собой или нацепила на пояс беличий хвост. Мир, в котором она жила, был беспощаден и жаден до смертей. Но всё же Карина всегда была по-детски мягкой и наглой, немного сумасшедшей из-за своей наивности. И эта жуткая циничная вещь, которую она только что сказала, ударила Биттергельда под дых.

Утро принесло туман и холод. Вода словно стояла в воздухе, всё никак не решаясь наконец ринуться на землю. У лошади изо рта выбивался пар, Канарейка куталась в тонкий плащ, дрожала, украдкой растирала руки. Лужи на тракте покрылись тонким слоем льда.

– Мать-перемать! – ворчал Биттергельд. – Холодрыга, как у утопца в гузне!

– Скоро середина Блатхе, странно, что так холодно.

Долго они ехали молча. Лошадь Эльзы неуверенно наступала на тонкий лёд, словно боясь поскользнуться. Корка замёрзшей воды не выдерживала веса кобылы и двух седоков, лёд хрустел и рассыпался.

Вскоре пошёл словно неуверенный неторопливый дождь.

Биттергельд выругался, Канарейка ударила лошадь пятками, и та ускорилась. Впереди уже виднелись столбики дыма, стоящие над хибарами Вересковки.

Канарейка слышала, что год с чем-то назад по деревне прошёл Дикий Гон. Вересковка была разрушена, заснежена, а жители бесследно исчезли. В округе о месте пошла дурная слава, и долго никто не решался прийти в эту некогда богатую и цветущую деревушку.

Но теперь жизнь, очевидно, возвращалась в Вересковку. Беженцы последней войны осели здесь, когда Темерия стала частью Империи и бежать больше было некуда. Кроме того, Нильфгаард сам позаботился о том, чтобы пострадавшие поселения отстраивались и возрождались – от бедной холодной невозделанной земли Севера не было никакого проку.

На въезде в деревню топтался на месте и размахивал от безделья своей палицей толстый мужик в доспехах с синими лилиями. Завидев Канарейку и Биттергельда, он тут же вытянулся, напустил на себя строгий вид и скорчил серьёзную мину, будто он охранял двери в главную сокровищницу Империи, не меньше.

– Куда ехаем-с, милсдарыня? – спросил мужик, когда лошадь остановилась возле него. Нахмурился, заметив, что оба всадника – нелюди.

– От дождя укрыться, милсдарь, – мягко ответила Канарейка, придерживая капюшон.

– У нас нет корчмы, – отрезал мужик. – Чтобы шпикам нильфов нечего было здесь рыскать.

– Мы что, похожи на шпиков «чёрных»?! – воскликнул Биттергельд.

Мужик замялся, причмокнул губами и нахмурился.

Несмотря на то, что Империя Нильфгаард фактически одарила милостью Темерию, оставив её целостной и практически свободной, привыкшие защищаться жители Севера не оставили подозрительности и враждебности к имперцам. Реданцы в этом смысле были как-то спокойнее – все что угодно было лучше, чем полоумный Радовид.

– И правда, не похожи, – выдохнул наконец мужик.

– А есть дом, в котором можно остановиться? – спросила эльфка.

– Ехайте. Там сарай большой зелёный. Можно выпить и попроситься на ночь. Только без выкрутасов.

– Спасибо, милсдарь.

Вересковка не выглядела затерянной и запустевшей: она была тяжело больна, но не мертва. На крышах многих домов были наброшены соломенные стога, а дыры в стенах заколочены досками. Совсем безнадёжные строения, чинить которые не было смысла, потихоньку разбирали на брёвна, пристраивали к их стенам нелепые маленькие халупы. Женщин было мало, в основном – мужчины, видимо, дезертиры.

Канарейка не узнавала Вересковку. Она запомнила её совсем другой тогда, когда эльфка была здесь в последний раз. Здесь пахло не опилками и краской, а хмелем и свободой. У неё здесь был дом, семья, был Каетан…