— Скот, — рыкнул один из погонщиков, сплюнув. Он был опытнее других и понимал, что рекруту уже не жить. Махнув рукой своим помощникам, он пошел вперед. Вот-вот на горизонте должны были показаться стены Белграда.

Обученные понимать своего командира с полуслова мужики подошли к страдальцу, отцепив его от общей колонны. Остальные рекруты вяло следили за этим, провожая товарища в последний путь. Тем временем, протащив страдальца подальше в поле, один из стражников вытащил клинок, не раздумывая, всадив сталь в живот подростка.

Парнишка тихо упал в траву. Надсмотрщик же, оттерев клинок, вернулся в строй, заработав более привычной плетью. Указом царя-батюшки страже надлежало заботиться о будущих солдатах, однако никто не посчитал нужным сообщить, в чем же именно заключается эта забота. По меркам стражи добить издыхающий скот уже акт милосердия.

Остальным рекрутам оставалось только шагать дальше. Никто из них ни разу не обернулся. Иссохшее тело умершего так и осталось лежать под присмотром вечного Солнца и задувающих с запада степных ветров…

Вечер рекруты провели уже в Белграде. Новобранцев освободили из колодок, загнав в казарму. Впервые, после долгого перехода людям предоставили право немного отдохнуть. Впрочем, каждый из обреченных понимал, что настоящий ад их только ожидает.

— И за что Белобог нас так не любит? — шептал, тихо скорчившись в своем углу один из мальчишек. Он, как и многие другие в их новосформированной роте был крепостным у влиятельного барона. Но из-за своей неуклюжести он быстро попал в немилость и был сослан в рекруты.

— Хватит ныть! — осадил его другой мальчишка, известный в отряде своим взрывным характером и злым, цепким взглядом. Молодой и рьяный он больше напоминал необъезженного норовистого жеребца, зачастую получая от надсмотрщиков больше остальных. На его спине, груди и лице не сходили кровоподтеки и раны. Но сколько бы его ни били, он вставал, глядя на мучителей зло, и несокрушимо. На памяти остальных приговоренных он был единственным парнишкой, который никогда не жаловался на Белобога, на судьбу, на своего барина, отдавшего на верную смерть. Однако при всей своей запальчивости среди рекрутов общался он только с Плаксой — так втихаря прозвали между собой неуклюжего нытика.

— Май! — загундосил мальчишка, хлюпнув носом. — Тут так темно, я боюсь!

Названный Маем лишь фыркнул презрительно, но после недолгих раздумий произнес:

— Что с тобой поделать? Иди сюда.

Плакса улыбнулся, обняв своего товарища. Мальчишка тут же заснул. Подле своего товарища он быстро успокаивался.

— И на кой-ляд он тебе сдался? — прошипел презрительно еще один из приговоренных.

— Я в долгу перед его семьей. Это —малое, что я могу сделать для него, — спокойно ответил Май, поглаживая уснувшего парнишку по волосам.

На следующий день новобранцев подняли рано, погнав на утреннее построение.

Май шел настороженно косясь по сторонам, словно бы только выискивая лазейку, чтобы удрать. Надсмотрщик, заметив это, быстро пресек даже мысль о побеге, заработав дубинкой. Остальным новобранцам приходилось только поражаться той силе, что двигала этого парнишку действовать. Побитый, он выпрямился, вытерев рукавом грязной рубахи текшую из разбитой губы и носа кровь, встав в строй. Рядом по обыкновению захныкал Плакса, то и дело косясь на товарища.

— Итак, говна куски! Запомните раз и навсегда! Тут вам не поле и не барский сортир! Тут армия! И спрашивать с вас будут не как с крепостных, а как с рекрутов! — заголосил, проходясь вдоль шеренги их командир — тучный и краснощекий мужик. Шагал он уверенно, держа под лопаткой нагайку. — За любой проступок последует неминуемое наказание! За попытку побега — смерть! Я же ваш командир, и обращаться ко мне надо «ваше благородие, господин Ульс»! Усекли?!

— Так точно, — гаркнула рота единодушно.

— А сейчас… — взгляд капитана невольно зацепился за Плаксу. В глазах благородия Ульса загорелся недобрый огонек. — Шаг вперед, новобранец!

Плакса замешкался, недоуменно оглядываясь. Он долго соображал, кому именно следовало выйти. И лишь когда стоящий рядом Май легонько подтолкнул его, парнишка неловко шагнул вперед.

— Имя? — презрительно прищурившись, выплюнул командир.

— Б-бакота…

Стоящий рядом Май покачал головой, прикрыв глаза. В тот же миг Плакса полетел на землю, держась за пораненную щеку.

— Как я сказал называть меня, ты, чернобожий выродок?! — Ульс торжествовал. Это читалось в его самодовольной ухмылке, в румянце, украсившем щеки и в масляном взгляде.

— Простите, — проканючил Плакса.

— Ваше благородие господин Ульс, — дополнил его командир, наступив Плаксе башмаком на голову. — Жри землю, тварь, пока не запомнишь, как надо обращаться к твоему господину и командиру!

Парнишка заплакал, отчаянно задергавшись. Командир же только сильнее вдавливал каблуком его голову в песок. Стоящяя поодаль рота потупилась. Всякий понимал, что на месте Плаксы мог оказаться кто угодно.

Бакота заплакал, отчаянно замолотив в воздухе руками.

— Прошу, пощадите! — закричал он, отчаянно хрипя. Второй башмак господина Ульса переместился ему точно на спину, одним ударом вышибив из груди весь воздух.

— Ваше благородие господин Ульс, — педантично поправил его командир, замахнувшись нагайкой. Плакса завыл, отчаянно и обреченно. И чем жалостливее становился его вой, тем больше распалялся командир. Он и сам покраснел от натуги, раз за разом хлестая провинившегося.

Рота поспешила отвести глаза от кровавого торжества, внутренне содрогаясь от этой неслыханной жестокости. Даже помощники командира, уже закаленные войной люди, стоящие неподалеку про себя отметили, что в этот день «ваше благородие» изрядно перегибает палку.

— Остановитесь, ваше благородие, господин Ульс, — командир обернулся, опустив плеть. Говорившего он быстро вычислил, тут же отступив. В тот же миг внутренний голос прошептал ему, что ломку этого мусора надо было начинать не с самого слабого, но с самого норовистого. И теперь, глядя на дерзкого пацаненка Ульсу, пришлось признать, что скота, валяющегося сейчас в беспамятстве, надо было оставить на закуску.

— Один шаг вперед, живо, — рыкнул капитан, развернувшись всем корпусом, и убирая ноги со спины Плаксы.

Вперед Май вышел покорно, но Ульс быстро понял, что за равнодушием скрыто сердце настоящего бунтаря. Бунтарей Ульс любил, особенно ломать.

— Я разрешал говорить? — командир стремительно подлетел к парнишке.

— Никак нет, ваше благородие, господин Ульс, — равнодушно отозвался парень. Его показное равнодушие было последней каплей в небольшой чаше терпения господина Ульса.

В тот же миг командир вскинул руку, замахнувшись нагайкой.

— Тогда почему ты заговорил, тварь? — рыкнул он.

— Потому что не считаю, что вы имеете право убивать собственность нашего царя-батюшки, — мальчишка неожиданно ловко уклонился от просвистевшей у него над головой плетки, заставив щеки господина Ульса окраситься пурпуром.

— Я разве разрешал тебе что-то считать?! Или думаешь, тебе тут позволено думать? Ты никто, и звать тебя никак! Ноль без палочки, уяснил! — загорлопанил мужчина вновь подняв на рекрута руку. Остальные новобранцы поспешно отвели взор.

— Господин Ульс! — капитан, так и не замахнувшись, замер. К шеренге не спеша, шёл мужчина. Ослепительный блондин, высокий и подтянутый. Его можно было бы назвать красивым, если бы не жуткий шрам, рассекающий его правую щеку. Тянулся шрам по шее до самого низа, теряясь в складках белоснежного воротничка.

— Господин Дорский, чем обязан? — лицо господина Уэльса потемнело. Он поспешил отвесить собеседнику уважительный поклон. Дорский кланяться не стал. Лишь легонько кивнул, окончательно подтвердив, что по статусу стоит на порядок выше командира десятой роты.

— Вы так орали, что потревожили моё утреннее чаепитие. Я всего лишь решил поинтересоваться, что вас так разозлило, — вежливо ответил Дорский, чуть приподняв уголки пухлых губ.