Кто это сказал, что стрелы свищут? Они бесшумны для того, чью погибель несут на своих оголовках, страшны тишиною для оказавшегося рядом с вдруг упавшим лицом в костёр соратником. Свистнувшей стрелы воины не боятся. Просвистела, значит, ушла, отныне безопасная для услышавшего. Потому и важно попасть в цель с первой стрелы, дабы не было врагу предупреждения свистящим промахом. А промахов у Сувора давно не бывало. На упрямстве своём он, пожилой уже человек, освоил ратное дело так, что за пояс мог ныне заткнуть многих из тех, кто оружие взял в руки в трёхлетнем возрасте. Сувор держал в воздухе одновременно семь стрел вместо пяти, положенных выученному дружиннику. Он не смотрел на тех, кого успел поцелить, в этом не было нужды. И не было на то времени. Увидел, что, послушные команде, вскочили с земли навьи, потянули кривые сабли, ринулись мерным полушагом-полубегом в его сторону. Метались ошалело ямурлаки. Что-то нелепое визжал, запутавшись в своём шатре Гавнилюк. Им нужно было пробежать всего-то шагов пятьдесят, но времени на эти пятьдесят шагов тоже не было. Выцелить с такого расстояния всех пятерых, утыкать каждого одной, а то и для верности - двумя стрелами с серебряными оголовками было несложно. Сувор бросил на тетиву первую... и замер, не доведя даже ушка стрелы до собственного виска. Он вдруг начал выискивать среди набегавшей нежити своего внука, попутно лихорадочно соображая, как отделить его от остальных, быть может связать, привезти в город. Быть может, волхвы да ведуны и смогут сделать что-нибудь. Да не видно лиц бегущих, слепят костры очи. Теперь сотник уже не успевал. А вслед навьям уже бежали, ругаясь чёрно, ямурлаки, успев похватать щиты. Шёл впереди их старший, вновь обретя власть, требуя громко взять дерзкого лучника живым, зная при этом, что приказ его уже будет исполнен.
А старый сотник всё ещё не мог найти своего Сварна, не решаясь пустить стрелу, не замечая того, что враг всё ближе, что уже дрожит рука, держащая неподвижно стрелу, что ползут по щекам, застилая глаза, слёзы, которых давно уже у себя не помнил. Не замечал того, что уста его, словно бы сами по себе шепчут беспрерывно: "Сварно, Сварно, Сварно..."
Где-то за спинами ямурлаков вдруг раздался тяжёлый, стелящийся над самой землёй, словно бы даже пригибая под собою травы, волчий вой. Особый, воинский клич стаи, оставившей сзади волчиц своих с малыми щенятами, вышедшей не на охоту, не на гулянье молодецкое - на смертный бой, в котором не дают пощады ни себе, ни врагу, не смотрят на свои раны, не считают чужих. Вскрикнул тонко человеческий голос и оборвался вмиг.
И словно пробудил волчий клич старого Сувора. И не его одного пробудил. Грянули небеса грозно, полыхнуло в них. И словно пробудился один из навьев: волею богов светлых отпущена была душа юного Сварно с небесных полян на краткое время. И слетела она на землю, вернулась в тело своё, изгнав, вытеснив собою чужое, корни ещё пустить покуда не успевшее, как у иных навьев пустило. Восстал Сварно во всей силе и красе своей, закрылись раны его, загорелись ясные его глаза, вмиг разум обретя, забилось крепкое сердце, вновь в себе алую живую кровь рождая и по жилам опустошённым её гоня. Крикнул Сварно мощно, звонко:
- Диду! Иду к тебе!
И пошла гулять по вражьим шеям кривая сабля. В кои-то веки кривому довелось за Правду биться! Не свалить навья таким оружием, но замешкались они, и того уже достаточно было: вновь без промаха бил из лука Сувор. Сверкали во тьме малыми молниями серебряные оголовки тяжёлых стрел. Нет защиты от славенской стрелы, пущенной с близкого расстояния, пусть и не бронебойной, и не из доброй стали, а мягкого серебра, никчемного при других обстоятельствах. Да и не было никакой брони на тварях.
А Сварно уже развернулся, с ямурлаками набежавшими бьётся. Мелькает сабля в сильной руке, чертит вязь на вражьих телах. Бросил уже лук свой старый Сувор, прорубается навстречу внуку, мелких ран не замечая, а больших ещё не имея. За ним конь его верный, Сирко пробивается, топчет вражью силу коваными копытами, грызёт крепкими зубами, шматками мясо вырывая. А за спинами ямурлачьими тоже бой идёт: братья-волки, витязи лесные, десяток числом, рвут вражью плоть, страшными челюстями своими враз бедро раскусывая, когтями кишки выпуская. Не смолкает в воздухе волчий клич. Ведёт их сам Волх Огненный Змей, оборотень великий, богатырь-заступник земель славенских. На этот раз в образе огненного волка он, человечий отринув. И леший здешний, пастырь-воевода волков тутошних тут же: белым волком обернувшись, бьётся.
Вот и соединились дед со внуком, рядом уже рубятся, словно траву косить встали. И, словно укосами ровными, ложатся по обе стороны от них срезанной травой ямурлаки. Но и тем в умении ратном не отказать: собрались разом, ударили копьями. Удержала добрая кольчуга вражьи копья, не допустила их до тела хозяина своего, в какой раз уж Сувора выручив. А на Сварно и рубахи-то не было. Плоть круша, вошли в него острые копья: три спереди, да два со спины, дёрнули руки крепкие оскепища кверху, подняв парня над землёю. Жив он был покуда, хотел было рубить, да выпала уж сабля из быстро слабеющей руки, помутились уже глаза Сварна. Недолго вышло ему вновь обретённой жизнью радоваться. Крикнуть только успел:
- Прощай, диду! - и вдругорядь уж отлетела на небеса чистая душа.
Взревел Сувор страшно. Щит разбитый бросил, шишак сбили, ремень подбородный порвав, ухо левое срублено, кровь за ворот заливает, кольчугу уж не раз просекли, до мяса живого достав. Обоеручь бьётся: в правой - меч, берегинями кованый, не иззубренный ни разу, в левую - обломок рогатины подобрал, им рубится.
Верно говорится: сила силу ломит. Но ещё вернее будет: правда силу ломит. Меньше и меньше вражьей силы становится. И вот уже один только ямурлак остался, что головой у них был. Ни единой царапины ещё не получил, хоть и за спины чужие не прятался в бою. Здоровенный, косая сажень в плечах, руки толстенные, длинные. Как и Сувор, обоеруко ратится. Ни спереди не взять его, ни сзади не достать. Сунулся волк-другой, да вмиг отлетели, чтоб не встать больше.
Остановились все дух перевести, осмотреться. Ночь-то вся вышла. Солнышко светлое просыпается, вершины деревьев красит, вот-вот над землёй взойдёт. Зорька утренняя, видать уже по небу проскакал на борзом коне своём. Волков-то всего двое осталось, да Волх с ними, уж человечью личину принявши. Лешего, что в образе белого волка дрался, не видно вовсе, видно одолели его. А ямурлак зубы скалит, крепкие, белые, совсем человечьи:
- Что, неужели сами Покон свой позабыли? На одного вчетвером собрались? Чем вы тогда от меня отличаетесь? А коли так, так может, вам сразу со мной пойти, наш хозяин своих слуг жалует, холит. А то и срубите меня сейчас, вам тогда единый только шаг к Властителю сделать останется.
Что-то узнаваемое промелькнуло в глазах ямурлака. Да и говорил он по-славенски слишком правильно для их братии. Волх, не слушая речей противника, уже занёс над ним свою громадную секиру, двинулись было вперёд волки, обнажая окровавленные клыки, шагнул из-за спины Сувора Сирко, всё ещё тяжко водивший в стороны окровавленными боками. Насторожившийся Сувор успел перехватить руку Волха:
- Стой! Враг дело говорит. Негоже так.
Огненный Змей дёрнул рукой, высвобождая. Однако оружие опустил, спросил подозрительно:
- А чего это ты, вражина, о чистоте душ наших печёшься? К чему предупреждаешь?
Ямурлак усмехнулся:
- Не признали, значит. Крепко, видать изменился. А ведь всего шестнадцать вёсен не видались. С тобой, Волх Дажьбожич, не раз за одним столом сиживали, да и ты, Сувор, что ж позапамятовал, под чьим началом многие годы хаживал. Не признали ещё? Горивой я... Верней, звался так когда-то, когда тысяцким у Ростислава был.
Волх и Сувор ошарашено молчали, выискивая в ямурлаке знакомые черты лихого тысяцкого. Тот продолжал:
