Самого-то неба снизу и не увидеть, только свет пропускают ветви, да и то потому, что нужен он малым деткам лесным - сеянцам-подросткам, что, вытянувшись в свое время, окондовевши, встанут на смену своим родителям.

      Где-то в этом лесу скакали зайцы, мышковали лисы, рыскали лесные витязи - волки, жировал на малиннике медведь, ломили сквозь кусты вдоль болотин, густо посыпанных клюквой-жаровикой, кабаны-секачи, чутко сторожа свиней да непоседливых, порскающих в разные стороны поросят и подсвинков. Где-то в этом лесу, сыто жмурясь и мурлыча, лежит, умывается боровой красавец - черный лев и, рядом почти, не страшась сытого зверя, ходит благородный лось. Где-то в этом лесу воздух полон птичьих голосов, на разный лад вплетающих свои песни в вечное созвучие мира. Где-то рядом, но не здесь... Тишина стоит на горе-хребтине.

      Что это? Не по обычаю, не по уставу: стеной встали по всему хребту дубы-переростки. Да и дубов таких сроду не сыщешь: высоты сосновой иль кедровой, стволы - каждый и сорока человекам не обхватить! Стоят сплошняком, сплелись корнями да ветками, бочины друг дружке сминая так, что и мху меж ними жизни нет. И не пройти меж ними, не пролететь, да что там - и проползти-то не выйдет!

* * *

      Удивляя деревья, учуявшие давно забытый людской запах, по тропинке к дубовой заставе поднимаются двое. Парубок весен четырнадцати придерживает за пояс, подставив плечо под руку старика, похожего на высохшую сосну: прямого, тонкого, ростом выше парня на голову, с темным как древесная кора и таким же морщинистым лицом, обрамленным седыми волосами с бородой, достигавшими пояса. Только по-молодому светятся двумя кусочками летнего неба одинаковые с парнем глаза. Оба одеты похоже: крашеные луком конопялнные порты и белые крапивные рубахи до колена с вышитыми затейливо воротом, рукавами и подолом. На обоих крепкие сапоги турьей кожи с высокими вытяжными холявами. Юноша остановился, старик подошел к дубам на вытянутую руку, задрал голову, вытянув далеко жилистую шею, и крикнул пронзительно соколом-рарогом. И горы, столпившиеся внизу, поросшие остроголовым черно-зеленым лесом, отозвались многоголосо. Это эхо древлего Чернолесья. Эта чуткая земля - сердце Славии, страж ее души.

      Откликнувшись на зов, молча, без треска и шелеста, расступились под рукой старика могучие дубы, и открылось за ними чистое тихое озеро. Тишина. Звонкая, прозрачная тишина. Не плеснет хвостом по поверху рыба, пуская вержу, ни волны, ни рябинки на спокойной глади озера. Пахнет могучей силой, свежестью и вечностью.

* * *

      Сначала Жданко увидел Ее в воде, в которой отражалась Она во весь свой рост и во всю мощь. Парень поднял взгляд выше: в середине озера, вся до пояса скрытая ледяными покрывалами, с мятежной, озабоченной головой, окруженная рассеянными, мучительными туманами и несказанно прекрасная. Такой Она и отражалась в тихом, вечном озере.

      Жданко, себя не помня, побежал к берегу, на бегу поймал Её взгляд - глаза в глаза! И, словно зеленовато-голубое пламя в снегах, вспыхнуло доверху небо.

      Вот Она - Зоряница - чистая душа Славии!...

* * *

      - ... Ну, вот и оклемался, слава Роду, - услышал Жданко над собой успокаивающий голос Ведимира, - ты сядь, да глаза-то открой, будет жмуриться-то! На-ка, водицы испей. Водичка добрая, святая водичка, я ее со Светлояр-озера набрал.

      Парень открыл глаза, сел, огляделся, обнаружив себя наверху, в проходе меж расступившихся дубов-сторожей. "И как только дед меня смог протащить в гору столько?" Все, что помнил: что успел добежать к самой воде Светлояра, что смотрел в глаза Зорянице, а затем все вдруг вспыхнуло лазурным пламенем. Лица Ее Жданко вспомнить не мог, осталась только память о чем-то невыносимо прекрасном, добром и грозном и, пожалуй, печальном. Голова все еще кружилась.

      Пересилив слабость и страх нового беспамятства, Жданко глянул на озеро. Там никого не было видно, только тихо светилась гладкая, словно бы застывшая поверхность Светлояра, убаюканного ласково склонившимися над ним ивами. Да вода у берегов потемнела, наливаясь суровым стальным отливом, хотя на небе по-прежнему не было ни единого облачка.

      Парубок взял у Ведимира берестяную баклажку, жадно припал губами, удивляясь про себя, как сильно вдруг пересохло в горле, сделал первый глоток и... разочарованно оглянулся на старика:

      - Дед, ты почто всего глоток набрал?

      - Сколь надо было - столь и взято было, сколь сдюжимо - столь и дадено, - кустистые, густые брови Ведимира сошлись на переносице, искривленной незапамятной давности шрамом, - А боле, Жданко, человеку Светлояровой воды не вынести, разве что в вирий враз, к богам пировать. Так то тебе рано, да и не затем вел тебя сюда, чтобы Моряне подарки делать.

      Старик поднялся с колен, опираясь на резной дубовый посох, оправил обереги на шее, отряхнул от приставшей сухой листвы колени.

      - Пойдем, Ждан, полдела сделали, пора и завершить, что затеяно.

      - Да ты мне до сей поры толком и не сказал, для чего пошли, что делать будем. Иду как слепой в потемках - не разумея ничего, вот только писаной торбы на шею не хватает, - шагая за Ведимиром на еще нетвердых ногах, бормотал Жданко.

* * *

      Они вернулись к концу лосиной ("Лосиной ли?" - пронеслась у Ждана думка) тропки, присели на валежину. Поймав выжидающий вопросительный взгляд парубка, Ведимир усмехнулся:

      - Ну, слушай, паря, смекай, что к чему. Смотреть мало - видеть надо, а се - с годами приходит, да и то - не ко всякому. Иным мир наш становится, беда по земле ползет. Навь пробуждается, злое людям во сне нашептывает, на кривду толкает. Правду люди забывать стали, не Явью живя, Яши-Змея дети со внуками из пекла наружу лезут, уж не рабов себе сыскали - волею своею на службу им идут. Вий Змиуланыч, Баба-Яга Виевна, змея Пераскея да Кащей Трипетович по земле гуляют. Ветры сорок дней по земле выли, раскололось Яйцо железное. Явлен из Яйца того Черный Ворон. Стал он над землею пролётывать, да крылом ее задевать. Где перышко Ворон выронит - встают там горы огненные, а пламя то - из самого пекла. Где Ворон землю задел крылом - там земля на ущелья потрескалась, там легли овраги глубокие, а коли где искупается Ворон тот - там ложатся болота зыбучие, смрадные, а из икры уж не рыба - упыри вылупляются. А за Вороном стаей черной с криком громким и жалобой горестной поднялись птицы, Навью рожденные: птица-лебедь Обида с печальным лицом, вослед ей Грифон и Могол - птицы злые, сильномогучие, а за ними - сладкоголосая птица Сирин, песни поет - одурманивает и манит услышавшего в царство смерти. Потемнело от тех птиц Солнце красное, воронье над лесами заграяло, закликали черные лебеди, а сычи да совы заухали. От тех песен стали люди братство свое забывать со зверем да птицей. Не только на охоте, еды ради убивши, прощенья не просят, но и забавы злой для стрелы да копья в зверя мечут, в пище нужды не имея. Язык общий забыли, старики только толком и помнят, как со зверем любым перемолвиться, а молодые: кто - через пень-колоду, а больше - так и вовсе никак. Да и сами в зверя перекидываться разучились, а кто может еще, так того бояться начинают, а в иных племенах - так и убить норовят. Да и из умеющих не всякий в зверином обличье себя помнит, иль, что ещё хуже - перекинувшись, назад в облик человеческий вернуться не может.

      Помню много я, сколь весен встретил, помню тех, кто Ведал по-настоящему. Нет ноне таких, да и из таких, как я - полузнаек, и то, я, наверное, из последних по земле хожу. Народ вот ведуном кличет, Настоящих-то не зная, не помня, а куда мне... Что знаю, то тебе хотел передать, обучить, наставить... Не вышло: открылось мне, что иной путь у тебя. Последнее испытание ты вынес и жив остался, значит - чист еще душой, слаб только. Воды ты Светлояровой со слезами Зоряницы испил - отныне в крови твоей струйка малая светлая побежала, ее и детям своим по капле передашь, и внукам, и правнукам. По-малу, да сохраним силу души славов, в крови людской упрячем до Времени. В ком загинет она, а в ком и останется. Зоряницы-то люди долго не увидят. И из Светлояра уж не пить никому. Закроем мы место святое и от зверя, и от человека, а, пуще того, от Нави заговором нерушимым. Придет Время - соберутся все капельки уцелевшие в одном. И, коли достанет сил у него из мира своего в иной перейти-перебраться, да Кривду сразить, то придет он, кровью своей отопрет запоры, выпустит на волю Зоряницу. Не я ее здесь запираю, сохраняю лишь, а выйти-то она давно уж не может, Навью плененная. Только Светлояр и берёг душу нашу, да и то поддаваться начал. Но отныне злу ходу к Светлояровым берегам не будет. Ну, а коли сбудется когда-нибудь то, что сказано мной, так тогда и возродиться земле Славенской краше прежнего.