– Я видел, ты опять пишешь свой портрет? Так нравится свое лицо? – поддел Рубенс ван Дейка.
Для любого другого художника это был бы упрек: работы в мастерской полно, отвлекаться на «личные» работы непростительно, это дозволено только самому мэтру. Но Антонис всегда делает то, что желает; он пишет так быстро, что может позволить себе спокойно провести несколько дней, смотрясь в зеркало и изображая на холсте свою красивую физиономию.
– Для меня это единственная послушная модель. Кстати, редко утомляет болтовней.
– А как же Изабелла? Когда закончишь ее портрет? Или жалко расставаться? Вы прямо с ней спелись, я чувствую, – рассмеялся Рубенс.
– Разумеется… я готов хоть целый год любоваться на вашу жену, мэтр, и переносить свои нежные чувства на холст, – ван Дейк шутливо поклонился Изабелле. – Вообще-то я бы с радостью занимался только этим. – Антонис состроил физиономию влюбленного рыцаря, подняв брови и закатив глаза в небу.
– Пожалуйста, не смейтесь надо мной! – Изабелла закрыла лицо руками.
– Спасибо, Антонис, снимаешь камень с моей души, мне некогда писать домочадцев, – искренне поблагодарил Рубенс.
– На заднем плане я изображу арку и вид на сад сквозь нее, вот отсюда примерно, как вы думаете? – Тон ван Дейка, как только он заговорил о своей работе, стал серьезным.
– У меня много дел, я пойду, – метнулась Изабелла к двери в кухню.
Рубенс с ван Дейком принялись обсуждать, какой цвет необходимо добавить в фон портрета.
Ворстерман заскучал: о его гравюрах больше не говорили.
* * *
«Чужой, все равно я здесь чужой, никогда не стану своим. Мне с ними скучно!»
Лукас Ворстерман обедал с людьми, которых в городе уважали. И все же гравер чувствовал себя одиноким.
«Они живописцы и гордятся этим, все какие-то… надутые, что ли. Хотя ни один из них не смог бы сделать, чтобы в гравюре все было живое, чтобы ветки деревьев шевелились… Пусть попробуют, оставив свои краски, при помощи простого резца изобразить солнечный свет! Или седые волосы на портрете. Ян Вилденс вчера прямо сказал: ему жалко, что Соупману пришлось уйти из мастерской – мол, неплохой он человек и умелый мастер. А между тем Соупман даже не способен понять, над чем я бьюсь, чего добиваюсь!»
Лукас знал, что, если бы он сказал Рубенсу или попросил ван Дейка передать патрону, чтобы Соупмана оставили в мастерской: дескать, по-прежнему будем работать вместе, делиться секретами, – Рубенс бы согласился. Но почему, собственно, он, выдающийся гравер, должен лукавить?! Это же нечестно! Ведь Лукас точно знает, что Рубенсу нужен только он один, и никто больше. Скоро понадобится много гравюр, они будут продаваться во многих городах и странах, принося славу ему, своему автору! А сейчас, за обедом, снова говорят не об этом – о каких-то бумагах, которые ему, Лукасу, совершенно не интересны…
Рубенс жевал, улыбаясь мечтательно, Ян Вилденс во время обеда читал документ вслух.
«Жалкий шут при хозяине!» – злился Лукас на Вилденса.
«…гравюры Питера Рубенса, проживающего в Антверпене и рекомендованного господином Карлтоном, посланником короля Британии… запрещается всем и каждому из жителей вышеозначенных объединенных Нидерландов, занимающимся гравюрой, резцом и травлением, в течение семи лет под страхом конфискации подобных скопированных резцом и травлением картин и, кроме того, под страхом штрафа в 100 каролигульденов… копировать резцом или травлением те композиции Питера Рубенса, живописца, проживающего в Антверпене, резанные на меди…»
– Важная победа, – поднял бокал Рубенс. – Голландцы сдались! Выпьем за тебя, Лукас, ведь наши работы теперь будут продаваться и на севере.
«Я нужен Рубенсу позарез, и всем нужен, – гордился собой Лукас. – Оттисков понадобится много, все они будут сделаны превосходно и будут выполнены мной! Картины ведь тяжелые, огромные, их можно помещать только в соборах или во дворцах. А в домах обычных горожан, которых больше на свете, гораздо больше, будут висеть работы, которые напечатаю я! Уже сейчас я правая рука мэтра, а в будущем обязательно стану более известным, чем он. Потому что мне все равно, с чьих картин, с чьих рисунков делать доски и оттиски. Все они, вот эти живописцы, такие важные, в конце концов придут ко мне и поклонятся!»
Гаага, дом английского посланника, лето 1620 года
Карлтон шутил, как обычно, но Тоби заметил, что его патрон растерян:
– Удивительно, Тоби, что нам с тобой приходится заниматься художниками. Будто мастерская Рубенса в Антверпене – это отдельное государство, с которым надо наладить особые отношения. Голландцы постоянно интересуются Рубенсом, открыто или тайно, ты заметил? При этом мне не очень ясно, в чем причина ажиотажа…
– Но вы ведь тоже хотите приобрести его картины? И другие хотят, это хороший товар.
– Мои антики уже упакованы?
– Да.
– А Рубенс картины и шпалеры нам уже отправил?
– Пока письма от него не было.
– Подождем.
Карлтон со своей новой трубкой устраивался в кресле то так, то эдак, и было заметно, что процесс курения ему очень нравится. А Тоби голландская мода пускать дым казалась нелепой.
– А как ты думаешь, Тоби, по какой причине Балтазар Жербье ходит ко мне и что-то вынюхивает, пытается выспросить про Рубенса?
– Не знаю, патрон. Жербье со мной не разговаривает. Я для него слишком незначителен.
– Жербье, между прочим, помог получить привилегии на печать гравюр и не постеснялся попросить меня дать Рубенсу понять, что именно благодаря Жербье документ был подписан у Оранского. Понимаешь? Он не только разнюхивает что-то, но явно жаждет познакомиться с мэтром. Ты должен постараться вспомнить еще раз все важное, что видел в Антверпене, – в чем выгода голландцев? Я тут придумал хитрость: давай пригласим Жербье, нальем элю покрепче и добьемся, чтобы он сам задавал вопросы о Рубенсе. Так узнаем, что именно интересно Оранскому.
– Вам не кажется, сэр, что в итоге мы сами выболтаем все, что знаем? Да еще и даром накормим прожорливую рожу, – возмутился Тоби. Он и сам любил поесть.
– Начинаешь соображать, малец. – Карлтон задумчиво затянулся и выпустил большое облако дыма, хотя комната и так уже напоминала поле битвы после взрыва пороховой бочки. Карлтон внимательно вглядывался в дым, будто видел в его кольцах важные знаки.
– Может, нагородить ему ерунды? – предложил Карлтон глубокомысленно.
– Наврать с три короба, сэр? И чего мы этим добьемся, по-вашему?
«Увлекся заразой здесь, в Голландии, – глаза Тоби слезились, – дым ему плохо на голову действует. Недаром наш король написал целый трактат о вреде табака, будто специально для Карлтона! Там так и сказано: американский табак затормаживает сознание и заставляет человека предаваться праздности».
– Я все же полагаю, – Тоби нарочно надрывно закашлялся, – что интерес голландцев денежный. У них ведь всегда есть торговый интерес…
– Не умничай, малец. У меня есть для тебя две новости. Первая: секретарь Арунделя, Верчеллини, сейчас в Антверпене, он написал мне оттуда. Так вот, Верчеллини удалось убедить ван Дейка поступить на службу к нашему королю и переехать в Лондон. Представляешь, ван Дейк согласился!
– Ничего себе! Так быстро. – Тоби стало обидно, что не он устроил столь важное для Британии дело.
– Он правильно решил, молодец, – прокряхтел Карлтон, давясь дымом трубки. – Рубенс всегда будет зажимать ван Дейка, если тот останется в Антверпене. Для нашего короля нанять ван Дейка вместо того, чтобы покупать картины Рубенса, – все равно что получить пару рук вместо пары перчаток. С Рубенсом тяжело иметь дело. Да и дорого. Ведь как он мне написал?
Карлтон взял со стола бумагу и стал читать:
«…Согласно моему обыкновению очень искусный мастер помог мне закончить пейзажи, чтобы картины больше понравились Вашей Милости; даю честное слово, что до остального никто не дотронулся…»
– Нет, не здесь, другое. Вот оно:
